Лариса молчит. Опустила голову, думает.

Бабушке понравилось, что Лариса не стала возражать против Тимоши, и уже ласково, снисходительно трогает внучку за локоть.

– Ну что так жестоко задумалась? Смотри, а то лошадь в рот заедет, а ты и не заметишь...

– Баб! А как вы сходились с дедушкой?

– И-и, куда её повело... Тут не помнишь, что было час назад. А то... Умяли сивку крутые горы, умяли... К могиле поджали...

– Ну-у... – капризно гудит Лариса.

– Хоть ну, хоть тпру – ни с места... Помню, из сна он ко мне пришёл...

Лариса остановила дыхание. Такая диковина наяву?

И она, отложив ложку, стала щипцами вытягивать из бабушки слово за словом.

24

И началось всё это ещё на втором курсе института. С деньгами было плохо. Стала после занятий Таёжка подрабатывать медсестрой в больнице. (До института она кончила медицинский техникум.) И попала она к Закавырцеву. Наскочил огонь на лёд!

Таёжка была всегда на кругу, всегда на виду. Моторная, красивая, ласковая, в ней жил какой-то магнит добра, к ней тянуло людей.

Влюбчивые настырики – эти без масла влезут в глаза, – не зная, как завязать с нею знакомство потесней, слонялись за нею по пятам из палаты в палату и канючили добавки. Один выпрашивал лишних таблеток, второй – «сверхплановый стопарик» какой-нибудь гадкой микстуры, которую при других сёстрах норовил плеснуть за окно, третий, постарше, навяливался со своим:

– Ох, мой Бог! Болит мой бок девятый год, не знаю, которо место... Сестричка, маяточка, потри спинку...

– Но у вас нет этого в назначении, – весело отбивалась она.

– Жди, врачун назнача! Ты уж от себе, радостёнка, назначь. Уважь болезного...

– Нет, – мягко возражала Таёжка. – Без врача не могу.

За всяким разрешением на добавку она летела к Закавырцеву. Она наперёд знала – откажет. И ходить не надо. Она б ни за что и не ходила, не влюбись сама в Закавырцева, который, казалось ей, навовсе не замечал её. Добавки – всего-то лишь ниточка к встрече. И как тут не пойти?

Ей нравились блондины. Он был блондин. Высокий, стройный. У него рано умерла мать. Мачеха не любила его: он был похож на свою мать. Ему шёл двадцать девятый, ей семнадцатый. Вечно одинокий, молчаливый, угрюмый, он виделся ей несчастным старчиком. Ей жалко было его.

То и знай она бегала к нему за добавками. Раз к разу разговоры о добавках становились длинней, обстоятельней, нежней.

Он полюбил её, но не знал, как это сказать. Любил и молчал.

Она видела, что он любил и не решался открыться. «Вот божья коровка... Ну да такого тихонюшку и куры загребут!.. Если он мой, надо брать живьём».

Ей вспомнился бабушкин обычай. Кто приснится под Новый год, тот тебе и верный жених.

Ложась спать в новогоднюю ночь, Таёжка пихнула ключи под подушку.

Попросила:

«Приснись, жених, невесте...»

... Вошла Таёжка в вестибюль больницы, видит: наверху, на лестничной площадке, стоит в чёрном костюме её Николайчик.

Хотела она что-то ему сказать, и тут сон разломился.

До рассвета было далеко, но она так и не сомкнула глаз. Лежала и вслушивалась в себя. «Он мой жених... он мой...»

Её чувства как-то враз определились, она твердовато сказала себе:

«От судьбы не уйдёшь. Надо плотненько брать судьбу в свои хрупкие ручки...»

Утром она бежала по вестибюлю на смену. Обычно она работала во вторую смену. А тут праздник, народ гуляет, занятий с утра нет и её пихнули в утреннюю смену.

На той на самой площадке нагнала Николая Александровича.

– С Новым годом, живулька! – поклонился ей Николай Александрович.

– С новым счастьем! – светло ответила Таёжка и торопливо пошла рядом. Бегом пересказала куцый сон и дуря, наудачу подбавила: – А во сне вы были точней.

Николай Александрович смутился.

– Что такое?

– На этом на самом месте, где мы сейчас сошлись, на этой лестничной площадке, вы ещё мне сказали: здравствуй, берегиня! Так в старину звали жён.

– Да-а, во снах я орёл, воду не переливаю... И что я ещё сказал тебе, рекордная девушка?[70]

– Кажется, н-ничего...

– И правильно. Сколько можно лясалки точить?

Неожиданно, рывком он наклонился и поцеловал её...

Вскоре они поженились.

Хотели сойтись по-тихому, без свадьбы. Такая собачья сбежка не во нрав легла даже его мачехе. Устроила громкий чих-пых. Пришлось сыграть хоть негромкую свадьбишку.

Как-то, уже нажив дочку, заспорили молодые, кто первый влюбился.

– Я первая! – сказала Таёжка. – Моё чувство тебе на расстоянии передалось.

– Нет, – сказал Николай. – Я раньше. Когда парубки в больнице крутились возле тебя, я переживал. Чего надо от девчушки? Переживал и боялся тебя такой дикошарой. Ты всё на людях... На спевках, на танцах... Всегда в кругу. Меня ж всегда жало к стеночке. Ни петь, ни танцевать не умею. Непоказательный покоритель. И вообще, крепкая любовь приходит при близком знакомстве.

– Выходит, ты не любил? Сначала?

– Чувство было, но закрепло потом.

– Обидно... Я вся влюбленная, а ты – любовь только при общении...

С работы он встречал её каждый день.

Здоровье у него было нежное, не всегда бодрое, боялся он холодов и запрещал ей выносить детей на мороз.

– Хорошо! Хорошо! – торопливо соглашалась она, провожая его в присутствие.

Вечером он спрашивал:

– Ну, носила?

– Конечно же!

– Эх, грела кура яйца – ума не нажила!

А потом сам прихваливал её, что не слушала его во всём. Ребятёжь-то выросла на морозе прочная, звонкая. Ведь Таёжка не только гуляла по холоду с детьми, они у неё ещё и спали в тулупчиках на улице под окном в колясках, спали в сорокаградусные морозы. А вот этого муж никогда так и не узнал.

Вместе с детьми рос новый Николай.

Таёжка научила его петь, танцевать. С годами выпрела из него угрюмость, одичалость, стал он вполне компанейским. Однажды возвращались они из гостей. Николай петухом прокукарекал. Совсем ожил человек!

Как в сказке отжили они долгие годы.

Для бабушки воспоминания всегда грустны, тяжелы. Жизнь прожить не лукошко сплесть.

Вороша прошлое, бабушка вянет.

Глядя на неё, сникает и Лариса.

– Ну, – с усилием нарочито бодро говорит бабушка, трогая Ларису мягким взглядом, – отобедали бояре... Потешный час ушёл, время к делам подступаться. Денёшка у нас сегодня те-есный... Надо обскакать, ягодная козка, восемь постельных старушек.

– Надо – обскачем! И передовое место ещё займём.

– Как насчёт передового... Не знаю... Скакушка я... Не выкинула б фокус... Как бы этот божий обдуванчик... – бабушка зябко поёжилась, опасливо посмотрела на окно, толсто забитое снегом, послушала, как за стеной надсадно воюшкой выла вьюга, которая, казалось, ярилась раскачать дом и развеять в щепочки, – как бы саму где нечаем в сугроб не воткнуло.

– Воткнёт – выдернем! Я-то где буду?

– Ты уж, Ларик, не возводи кураж... Не обижайся. Не успела моя столичанская гостьюшка переступить порожек, а я и сунь её тут же в хомут. Старушки эти под годами, старе дуба... Уже плохие, не встают. Да ещё дальние, живут какая где... Трамвайка, автобус нам не товарищ... Не к пути... Не подъедешь. А сама я однёркой боюсь бежать. А ну где ещё смертуха[71] свалит, закидает... Я и посули ихним ходокам: в первый каникульный день внучки наведаю купно с нею. Поди, там у отогретой дырочки в окошке как на боевом посту стоят. Ждут-пождут... Хоть погодина и нелётная, а ползти аж кричи надо. Молодым в беде поможет их молодость. А кто поможет старости?

Они выходят.

Пока Лариса закрывала на ключ входную дверь, бабушка смело, опрометчиво вышагнула за угол дома. Тут же её сдул, срезал с ног монотонно гудящий порыв грязно-серой завирухи.