В речи на Третьем съезде писателей СССР, на котором он был почетным гостем, Филипп Боносский сказал: «Мы, трудовые люди Америки, хотим жить и будем бороться за свое право на жизнь...», «Я верю в свой рабочий класс и буду верить в него...»

В полемически-публицистических статьях на литературные темы, например в статье «Тридцатые годы в американской культуре» (май 1959), Филипп Боносский отстаивает от нападок буржуазной критики боевые традиции 30-х годов, давшие такие значительные произведения литературы критического реализма, как «Иметь и не иметь» Эрнеста Хемингуэя и «Гроздья гнева» Джона Стейнбека. Не в отходе от острых социальных тем, а в их художественной разработке писатель видит залог появления значительных произведений.

В статье о миссии писателя, опубликованной в журнале «Мэссис энд Мэйнстрим» (февраль 1957), Боносский приводит веские аргументы в защиту тех писателей, которые не отступают от своих идейных убеждений. Задачу писателя он видит в том, чтобы как можно глубже проникать в сущность изображаемых явлений. Коммунисты, как справедливо подчеркивает Боносский, вписали славную и неповторимую страницу в историю Америки. Каким бы преследованиям они ни подвергались, они не откажутся от своих убеждений.

По признанию писателя, эта борьба есть и останется той темой, которую не может отвергнуть либо недооценить писатель, если он хочет сохранить себя как художник.

Развитию этой темы и посвящен роман «Долина в огне», как и связанный с ним общностью идей «Волшебный папоротник».

Мотивы и образы первого романа Боносского находят в «Волшебном папоротнике» дальнейшее развитие. Здесь значительно расширились границы повествования и еще резче выступили социальные контрасты Америки наших дней. Писатель ярко рисует картины рабочего быта, сцены ожесточенной борьбы внутри профсоюза, закулисные маневры хозяев, направленные на раскол бастующих рабочих. Появляется в романе и характерная для современной Америки фигура агента ФБР — зловещая фигура шпиона и доносчика. Все это верно воссоздает общую атмосферу в стране.

Писатель смело подходит к развитию и художественному воплощению большой эпической темы нашего времени — темы борьбы человека за торжество истинно человеческого, справедливого и прекрасного.

Социальные романы Филиппа Боносского «Долина в огне» и «Волшебный папоротник» правдиво освещают картины жизни и борьбы американского рабочего класса. В них читатель найдет изображение того, о чем мечтают и за что борются передовые люди Америки,

П. Балашов

Часть первая

— Я буду святым, — сказал Бенедикт. — Я проживу всю жизнь в смирении и бедности.

В кармане он носил четки; на груди у него, подле самого сердца, висел легкий, как листочек, образок с изображением св. Бенедикта, стертый и поблекший.

Бенедикт не впервые давал такой обет. Ему казалось, он всегда верил в то, что станет святым; видно, эта вера жила в нем с самого рождения, ибо он никогда не знал ни сомнений, ни внутренней борьбы. И вот наконец пришло время, когда он сумел выразить ее словами.

Целых два года он думал, что стать святым очень легко. Однако это стало труднее теперь, когда ему почти пятнадцать лет. Тем не менее его намерение только окрепло. «Я буду святым!» — твердил он.

Бенедикт стоял на вершине холма, который назывался Медовым, пока жители города не прозвали его Литвацкой горой, а те, кто жил у его подножья в долине, — Голодной горой, стоял и глядел вниз на рабочий поселок, на Литвацкую Яму, где он жил... Он часто смотрел отсюда на долину, когда возвращался домой из школы или после короткой, но полной опасностей вылазки в город: поселок, лежавший перед ним, казался ему уютным, надежным прибежищем, и, охватывая его взглядом, он словно брал его под свое покровительство и был его заступником перед богом. Вот где находилась его будущая епархия, мечту о которой он лелеял в тайниках своей души.

В отличие от города, который широко раскинулся во все стороны, кончаясь улочками, где ютились домики шахтеров и металлургов, поселок в долине был зажат между Медовым холмом и навалами шлака вдоль железнодорожных путей, милях в трех от холма. На западе поселок упирался в свалку, посреди которой стояла большая, с высокой кирпичной трубой, печь для сжигания мусора и отбросов. На востоке Литвацкую Яму замыкали железнодорожный мост и завод.

У подножья холма причудливо извивались четыре главные улицы: Горная авеню, авеню Вашингтона, улица Вандербильта и Кукушкин переулок. Пересекая их, ко Рву спускались Тенистая улица, авеню Карнеги, авеню Меллона и два переулка: Нижний и Цветочный.

С вершины холма Бенедикт мог разглядеть свой родной домишко и начальную светскую школу; чуть подальше стояла церковь св. Иосифа, приходская школа и дом священника, а за ними монастырь. Все эти строения сгрудились у подножья Медового холма — там, где начиналась Горная авеню.

Бенедикту казалось, что перед ним целый мир: в нем пролегал Большой Ров, полный шахтных вод, стекающих сюда со всей округи; вдоль откосов Северной железной дороги высились горы шлакового отвала, а по путям бегали вагонетки, в которых с завода вывозили раскаленный шлак. Была здесь и заброшенная фабрика, где раньше обогащали руду; за ней лежал пруд, а за прудом начинался лес и тянулся так далеко, что Бенедикт и представить себе не мог, где же он кончается. В той стороне виднелись старые заброшенные шахты, в их бездонных шурфах зловеще поблескивала вода.

Бенедикт задумчиво улыбнулся и по длинной деревянной лестнице начал спускаться в Литвацкую Яму. Он точно знал число ступенек в каждом пролете; сотни раз он их пересчитывал, — всего их было триста сорок восемь. Он и сейчас считал ступеньки, — медленно, каждый раз прищелкивая языком и перебирая четки, но порой сбивался. Когда-то он решил сделать эту лестницу «лестницей молитв», — на каждую «Богородицу» приходилось по десять секунд, подъем занимал ровно час. А спускаясь вниз, он читал «Отче наш...», «Во имя отца и сына...»

В наказание за ложь он однажды заставил Джоя подняться, читая вслух молитву, до самой верхней ступеньки.

Пусть на свете не будет бедных, хоть и грех желать богатства! Сам он тоже был беден, но дело не в нем: он и хотел быть бедным. Священнику не нужны земные блага.

Бенедикту казалось, будто солнечный луч проник в него и осветил изнутри, пронизывая тело.

На половине лестницы он увидал мистера Донкаса; тот лежал на спине, широко разинув рот, пьяный. На лбу у него красовалась ссадина. Бенедикт наклонился над ним и забормотал молитву, но только он хотел перекреститься, как мистер Донкас открыл глаза и схватил мальчика за руку.

— В карман залезть хочешь? — заорал мистер Донкас.

Он так скрутил руку Бенедикта, что у мальчика перехватило дыхание, а на глазах выступили слезы. Еще немного, и он бы не вытерпел и закричал, но мистер Донкас внезапно отпустил его.

— Я помолюсь за вас, — пролепетал Бенедикт и поплелся вниз по лестнице.

Донкас что-то прохрипел ему вслед, перевалился со ступеньки на землю и на этот раз заснул среди одуванчиков.

Солнечное сияние померкло для Бенедикта.

Он всхлипнул, внутренне восставая против унижения, против боли.

«Господи! — молился он сквозь стиснутые зубы. — Испытай меня! Ниспошли мне еще горшие страданья, испытай меня, о господи!»

Ибо даже сейчас он чувствовал в себе силы побороть и боль и обиду, а когда он спустился к подножью холма, на душе у него опять стало спокойно.

Большая канализационная труба, проходившая внизу под лестницей, сбрасывала в сточную канаву мощный поток грязной воды. Бенедикт невольно задержал дыхание и поспешно направился к церкви св. Иосифа. Сегодня суббота. Он шел на исповедь. Однако исповедоваться ему не очень хотелось, и он снова замедлил шаг, пробираясь вдоль заборов по грязному переулку. Женщины в платках вскапывали в огородах черную землю; в воздухе стоял густой запах свежего навоза. В хлевах, мимо которых шел Бенедикт, задумчиво мычали стельные коровы.