Рва больше не было. Вместо него до самых холмов извивалась длинная насыпь с пологими краями, напоминавшая свежезасыпанную могилу. Вот уже несколько дней, как рабочие со своим желтым краном и новыми грузовиками отошли дальше к железнодорожному мосту. Рва больше не было. Ров исчез! А вдоль дороги, белой от известковой пыли и бурой от шлака, перед каждой лачугой высились груды мебели и скарба, и меж ними, как синие муравьи, копошились шериф со своими подручными и заводская охрана Сталелитейной компании, — ведь все эти лачуги принадлежали Компании. Они вытаскивали из домиков столы и стулья и складывали их на дороге.
В конце улочки группа полицейских таранила запертую дверь длинной балкой. Деревянная дверь раскололась, послышались крики, — полисмены выволокли из дома сопротивляющуюся женщину и мужчину с окровавленной головой, а затем стали вышвыривать на залитую солнцем дорогу разную рухлядь.
Какой-то негр растолкал собравшуюся толпу и схватил шерифа за рукав. Дубинка взлетела и опустилась, как хорошо смазанный рычаг. Раздался треск, толпа испуганно шарахнулась в сторону, а негр упал ничком на дорогу, перевернулся и распластался на спине. В лачуге послышался пронзительный вопль, из нее выскочила женщина, но, сделав несколько шагов, запуталась в собственной юбке и упала, широко, как крылья, раскинув руки. Полицейский помог ей подняться. Ослепнув от ужаса, она поблагодарила его и, словно позабыв о том, что случилось, повернула обратно к дому, машинально отряхиваясь.
Владелец самой последней лачуги забаррикадировался; из разбитого окна высовывалось дуло охотничьего ружья. Полицейские натянули стальной трос и оттеснили зрителей; те безмолвно наблюдали за происходящим. Они увидели, как полицейский метнул тяжелую бомбу в окно забаррикадированного дома. Послышался звон разбитого стекла, из лачуги повалил дым.
— Слезоточивый газ, — сказал кто-то тоном знатока.
Дверь лачуги распахнулась; споткнувшись, шагнул через порог высокий негр. Он прижимал пальцы к глазам. Полицейский дал ему подножку, и негр упал лицом прямо в пыль.
Бенедикт внезапно сел на дорогу. Он свесил голову меж коленями, его стошнило. Все завертелось у него перед глазами — земля, небо, слепящее солнце.
Кто-то кричал:
— Ты и ко мне подбираешься, Андерсон? Хочешь и меня с моей хозяйкой выкинуть на улицу? А ну-ка попробуй!
Андерсон, шериф, помахал рукой толпе и засмеялся. Кто-то в толпе засмеялся в ответ.
— Разобью башку и тебе и твоим молодцам, только подойдите! Обойдусь и без охотничьего ружья!
Шериф Андерсон сделал вид, что испугался: он, дрожа, воздел руки к небу. Нет, нет, он, конечно, не посмеет подойти! Толпа, наблюдавшая за ним, глухо роптала.
— Подсчитай-ка, сколько стоит твоя разбитая мебель, Джек! — завопил кто-то. — Заставь их вывернуть свои карманы, пока они еще здесь!
— Куда ты все это свезешь, шериф? К себе домой?
Шериф покачал головой с комическим ужасом.
— Бьюсь об заклад, теперь-то они уже не станут голосовать за тебя, шериф!
Шериф Андерсон принял трагическую позу и пожал плечами: ничего, мол, не поделаешь! Закон есть закон. Кстати, всем было хорошо известно, что урны, в которые опускали свои бюллетени жители Ямы, неизменно «терялись».
— Скажи Заводской компании, пусть они убираются к черту! — прокричал кто-то.
— Сначала выкинут негров, а потом возьмутся и за литваков! — раздался еще чей-то голос.
Пущенный кем-то камень шлепнулся у самых ног шерифа. Облачко белой пыли еще поднималось вверх, а шериф уже выхватил револьвер и пальнул в воздух. Люди бросились врассыпную, потом снова сбились толпой немного поодаль. Теперь шериф уже не смеялся.
Бенедикт медленно поднялся: сначала встал на четвереньки, потом, качаясь, выпрямился. Только тогда он заметил, что толпа отступила. Полицейские в синих мундирах входили в одну лачугу за другой, выносили оттуда скарб и складывали на дороге. Появились два грузовика. Семьи укладывали на них вещи и отъезжали. Мальчик пересек дорогу, обогнул домишки и, прячась, побрел в конец улицы. В воздухе сильно чувствовался приторный, отвратительный запах горелого шлака. Бенедикт остановился у одной из лачуг, его трясло как в ознобе. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдвинуться с места. Он толкнул дверь и позвал:
— Матушка Бернс! Матушка Бернс, это я, Бенедикт!
Никто не ответил, и, растворив дверь пошире, он закричал:
— Это я, матушка Бернс, больше никого нет, разве вы не слышите? Я пришел сказать, что...
Он вошел внутрь. Навстречу ему пахнуло сладким ароматом ванили и дрожжей, смешанным с острым, никогда не выветривающимся запахом смолы. От вязанных крючком салфеточек и таких же покрышек на спинках кресел, от картинок в резных деревянных рамках веяло покоем и стариной, словно эта комната, в которой витало дыхание матушки Бернс, существовала давным-давно, задолго до того, как выстроили эту лачугу.
Дом был пуст, даже кошка исчезла. Бенедикт прошел в кухню и выглянул во двор посмотреть, не заперся ли кто в уборной.
— Матушка Бернс! — крикнул он, все еще надеясь, что она где-то здесь. В убогой кухоньке со старой утварью, где тихо тлели угли в плите, никого не было. Его охватил страх. Он подбежал к двери, но она вдруг распахнулась, на пороге появился охранник из заводской полиции и крикнул:
— Эй, погляди-ка, кого я нашел!
Бенедикт попятился.
Охранник вошел в комнату. Пол задрожал от его тяжелых шагов.
— Кто здесь живет, парнишка? — спросил он. — Не может быть, чтобы они перепутали и послали нас к белым,
— Матушка Бернс. Она куда-то вышла.
— Твоя мамаша, что ли? — охранник визгливо хихикнул. — Ты что — белый негр?
— Нет, — выдохнул Венедикт.
— А что ты здесь делаешь? Как тебя зовут?
— Бенедикт Блуманис. Я причетник церкви святого Иосифа.
— Вот как? — сказал охранник, опершись рукой о стол. — Все это очень хорошо, только поскорей выметайся отсюда: нам надо приниматься за дело.
Бенедикт с ужасом уставился на него.
— Нет, нет, ради бога! — закричал он.
— Иди, иди отсюда, парнишка, — нетерпеливо прервал его охранник. Он жевал табак. — Незачем тебе болтаться среди негров. Ты ничего лучшего не нашел, что ли? — Он насмешливо покосился на Бенедикта и сплюнул за дверь табачную жижу. — Где ты прятался, когда мы вправляли им мозги?
Бенедикт собрался с силами, — необходимо было вразумить охранника.
— Матушки Бернс нет дома, — ответил он. — Я думаю, она пошла набрать салата к ужину. Подождите, пока она вернется, не выбрасывайте ее обстановку на дорогу. Она ужасно разволнуется, когда придет и увидит, что ее вещи выкинули. Она старая женщина.
— Она все равно разволнуется, парень, — сказал шериф, входя в комнату. — Не мы пишем законы, мы только их исполняем. Впрочем, — прибавил он жестоко, — так даже лучше: не будет ни руготни, ни воплей!..
— Но разве вы не можете подождать...
— Нет, не можем, у нас есть график.
— Но неужели...
— А ну прочь с дороги, парень!
Бенедикт чувствовал, что должен поднять свой престиж в их глазах.
— Спросите отца Дара из церкви святого Иосифа, кто я такой!
— Послушай, парень, если ты немедленно не уйдешь, я вынесу тебя вместе со всей этой рухлядью...
— Каждое воскресенье я прислуживаю во время обедни. Меня все хорошо знают. Спросите обо мне! Отец Дар знает и матушка Бернс. Она готовится стать католичкой. Она старушка. Я обучаю ее катехизису. Ей ведь некуда идти, она такая старенькая!
Шериф положил руку на плечо Бенедикта.
— Тебе следовало бы родиться женщиной, парень, такой ты болтливый! — сказал он. — А теперь иди-ка отсюда подобру-поздорову. Все это ничего общего с религией не имеет. Каждый получил письмо с предупреждением освободить помещение в такой-то час, такого-то числа, то есть именно сегодня. Закон есть закон, — чем раньше ты это поймешь, тем лучше для тебя. Вся здешняя земля принадлежит Компании, и она может делать на ней все, что ей заблагорассудится. И если ты немедленно не уберешься отсюда ко всем чертям, я арестую тебя за нарушение запретной зоны. Ты по-английски понимаешь? Ну, сматывайся, да поживей!