Бенедикт вздрогнул: перед ним темнела огромная мусорная куча. Она топорщилась и зловеще шевелилась под порывами ветра. Ему послышался хриплый голос отца Дара, и от страха у него перехватило дыхание.

Ясный месяц все время с любопытством глазел на него и видел, как Бенедикт пришел сюда. Месяц заливал своим сиянием свалку, и только небольшая часть ее была погружена в глубокую тьму, в которой, словно чьи-то подстерегающие глаза, поблескивали черепки и осколки. Бенедикт посмотрел в сторону печи: ее труба высилась перед ним, как длинная колонна, упираясь в небо клубами черного дыма. Кругом стояла тишина и не было ни души; лишь вездесущий ветер шелестел бумагой да с легким шорохом скользил в картошке, длинные стебли которой белели в серебряном свете. Там и сям вспыхивали блуждающие огоньки: свалку постоянно ворошили; мусор рассыпался и скатывался вниз, прежде чем застыть в тяжелом глубоком сне. Вонь, как липкий пар, поднималась от разлагающихся отбросов. Бенедикт дрожал, зубы его стучали. Затаив дыхание, он пробирался вдоль огромной кучи, согнувшись, чтобы его не было видно. Он нашел мешок, потом рукоятку от метлы, вооружился ею и стал рыться в мусоре. Воздух был отравлен. Словно пловец, мальчик захватывал его короткими глотками, а потом медленно выдыхал.

Он нашел медный котел и сунул его в мешок. Внезапно его охватила радость. Он застыл на месте, жадно огляделся вокруг. О, какое перед ним лежало богатство! Оставалось только выбирать себе сокровища. Крысы неохотно отступали перед ним, пятились назад; он грозил им палкой. Они крались в разные стороны, злые серые тени. Бенедикт увидел сломанный канделябр и бросился к нему; канделябр, казалось, был из чистого серебра. И вдруг над долиной раздался оглушительный выстрел. Мальчик упал ничком в какую-то маслянистую лужу. С кучи посыпались вниз жестянки. В страхе он вцепился в мусор пальцами, прижался к нему. Он даже не мог пошевелить губами и прочитать молитву; он оцепенел от ужаса.

Но легкий ветер не испугался, он шелестел вокруг него и лизал его щеки. Мальчик осторожно повернул голову. С того места, где он упал, он едва мог различить печь. Мирный лунный свет заливал двор; ни одна тень не двигалась. И вдруг он увидел! Луч месяца упал на винтовку, озарил ее, — как перст указующий, она была направлена прямо на него!

Бенедикт лежал плашмя на грязной куче и не сводил глаз с винтовки. Он ждал. Он не мог пошевельнуться, не мог даже помыслить об этом! Ему казалось, что он навеки прикован к свалке, к этим гниющим сокровищам города, а сверху камнем на него навалилось его собственное тело, невероятно тяжелое. Волшебная, кристально чистая ночь сияла вокруг. И сам Ужас подкарауливал светлый месяц своим единственным глазом...

Что-то шарахнулось на куче, и опять грянул выстрел. Серая тень подскочила в лунном свете, упала и с пронзительным писком поползла по склону кучи, гремя жестянками от консервов. Затаив дыхание, Бенедикт глядел, как она спускается вниз. Снова раздался выстрел. Крыса запищала и поползла быстрее.

Бенедикт с ужасом следил за ее приближением. Он подумал, что сейчас крыса подползет к нему и запачкает его своей кровью. Ее пронзительный писк вдруг загремел у него в ушах оглушительным ревом, в котором потонули все ночные звуки. Спазма сжала ему горло, во рту пересохло, глаза расширились от ужаса. Крыса опять подскочила и кувырком покатилась вниз, а за ней с грохотом затарахтели жестянки. Внезапно все стихло; лишь отдаленное эхо перекатывалось, как барабанная дробь, но скоро и оно стихло.

Бенедикту еще долго казалось, что ему снится страшный сон; он был не в силах вырваться из-под власти злых чар. Тишина притаилась, как кошка с бархатистыми лапами, и равнодушно глядела на него из темноты. Он перестал ощущать себя Бенедиктом. Его не узнавали в темноте, принимали за кого-то другого! Он чуял смертельную опасность; он хотел крикнуть: «Господь бог знает, кто я! Спросите у него!» — но не смог, язык его прилип к гортани. Ему казалось — он слышит знакомые голоса. Эти люди готовы прийти на помощь, заступиться за него, отвести ужасную угрозу; но они где-то далеко, за непроницаемой стеной, и взывать к ним бесполезно... Мальчик оцепенел от страха. Его охватила безграничная усталость, он был близок к обмороку... Отвратительная свалка поймала его в свои цепкие лапы.

Он начал бессознательно молиться:

— Во имя отца и сына и святого духа...

Потом до слуха Бенедикта донесся его собственный шепот, и он окончательно пришел в себя.

Месяц тихонько скрылся. Облака неуклюже переваливались по небу. Тьма сгустилась, и мусорные кучи лежали теперь в густой тени.

Только сейчас Бенедикт понял, что все еще держит в руках канделябр.

Он поднялся сначала на четвереньки, затем встал на ноги. Его шатало, но он перекинул через плечо мешок, в который положил канделябр, и стал пробираться вдоль склона мусорной кучи. Усталость пригибала его к земле, он горбился, как старик, и все-таки продолжал подбирать банки, куски проволоки — все, что годилось на продажу. Только когда мешок был полон, Бенедикт, крадучись, выбрался на дорогу и зашагал следом за своей тенью.

Мужчины уже спешили на работу, хотя рассвет еще еле брезжил. Они торопливо выходили из домов, словно не были уверены, будет ли для них работа, когда они придут на завод. Бенедикту показалось, что среди них он увидел Добрика; человек, похожий на Добрика, быстро шел по улице рядом с каким-то рабочим, несшим под мышкой алюминиевый термос, на котором играл луч месяца. Но сейчас Бенедикту все было безразлично.

Он спрятал мешок за уборной и постоял во дворе, потом открыл дверь в кухню и медленно поднялся наверх.

— Это ты, Бенедикт? — шепнула в темноте мать.

— Мама! — воскликнул он с тоской.

— Шш... все спят, — сказала она.

Он потянулся к ней в темноте, прижался щекой к ее груди. Она погладила его по голове.

— Мама, мама! — сказал он, целуя ее.

— Отец уже заснул, тише, — ответила она.

В комнате слышалось тихое дыхание спящих детей. Бенедикт медленно разделся и постоял, глядя на своего братишку Рудольфа, потом на Джоя — их лица были такими светлыми и спокойными во сне.

Потом он улегся в постель и крепко уснул, храня в душе то прекрасное, что сейчас промелькнуло перед ним.

Рано утром в понедельник пришли какие-то люди и стали прокладывать вдоль Рва огромные бетонные трубы. В полдень, продав канделябр и железный лом, Бенедикт пошел посмотреть, что делается у Большого Рва, где, казалось, собрались все обитатели Литвацкой Ямы. Подъезжали грузовики. Длинный подъемный кран стаскивал бетонные трубы, поднимал в воздух и опускал вниз, укладывая их одну за другой в линию, которая коброй вытянулась по дну Рва. Группа рабочих пригоняла секции и скрепляла их цементным раствором.

Человек, глаз которого с детства привык видеть перед собой все тот же пейзаж, крепко привыкает к нему, глубоко запечатлевает его, черточка за черточкой, в своем сердце, сам сливается с ним, и ему начинает казаться, что он чувствует себя такой же неотъемлемой его частью, как и растущая на родной земле трава. Потому-то всякая перемена и заставляет больно кровоточить его сердце.

И вот однажды, неизвестно откуда, вызванные какой-то неведомой силой, появляются чужие люди, а с ними — грузовики, краны, прицепы с цементом и, не спросив вас, не считаясь ни с вашими привычками, ни с тем, что вы кровно связаны с окружающим, — начинают менять все на свой лад. А вы? Вы бессильны, вы ничего не можете сделать и только безмолвно стоите и наблюдаете... С вами творится что-то странное, вам кажется, что в дорогой вам образ вонзают нож. Вы чувствуете, как в вашей душе что-то оборвалось, что вас отчего-то прошиб холодный пот. Сжимая в руках четки, вы стоите в толпе; на груди вашей поднимается и опускается образок, который льнет к сердцу, как трепещущий листок; и вам начинает казаться, будто вы шли с красивым букетом, а он вдруг на ваших глазах превратился в пучок увядшей травы...