— Он мой хороший знакомый... — начала она.

Но мужчина вдруг бросился вперед и больно вцепился в плечо Бенедикта своими сильными пальцами. Бенедикт побледнел.

— Ты знаешь меня? — спросил он, поворачивая его к себе.

Бенедикт отрицательно покачал головой.

— Клиф! — закричала матушка Бернс.

— Никогда меня не видел?

Бенедикт посмотрел в красновато-карие глаза, из которых исчезло все озорство, и тряхнул головой. Пальцы негра так больно впились в плечо, что ему трудно было двинуть шеей.

— Нет! — сказал он, задыхаясь.

— Запомни, тебя здесь сегодня не было!

— Клиффорд! — крикнула снова матушка Бернс, и глаза ее гневно сверкнули. — Сейчас же отпусти мальчика!

Отпустив Бенедикта, молодой негр повернулся к ней с коротким смешком.

— Что вы с ним делаете, с этим мальчиком? — спросил он.

Она сердито посмотрела на него и отрезала:

— Тебя это не касается!

Опять послышались гудки сирены. Мужчина шагнул к окну и прижался к косяку, чтобы видеть, что происходит на улице. Матушка Бернс повернулась к Бенедикту.

— Мне надо спешить! — воскликнул Бенедикт. Он был очень бледен.

— Я буду ждать вас в следующее воскресенье, в обычное время, — спокойно сказала она, бросая взгляд на своего посетителя, по напряженному лицу которого снова пробежала лукавая усмешка. Бенедикт пошел к двери, но матушка Бернс вдруг всплеснула руками и сказала:

— Ах, чуть было не забыла спросить!

Бенедикт остановился. Матушка Бернс порылась в складках юбки и вытащила из кармана длинный белый конверт со знакомым обратным адресом в уголке, — при виде этого конверта сердце мальчика упало.

— Матушка, я не могу остаться! — испуганно вскричал он.

— Да, тебе пора, — быстро проговорила она и сунула письмо обратно в карман. Потом она оглянулась на человека, стоявшего у окна, и тихо шепнула:

— Не сердись на него. Его ищет полиция, но он не преступник. Просто он член профсоюза, вот и все.

Бенедикт даже открыл рот от удивления и повернулся, чтобы посмотреть на негра. Притаившись у стены, тот осторожно отводил кружевную занавеску своей длинной рукой с тонкими пальцами.

Бенедикт тяжело вздохнул.

— Мне пора! — сказал он и вышел на улицу.

Загоралась заря, пронизывая туман зеленоватыми лучами. С воем промчалась обратно полицейская машина. Прижавшись к стене, Бенедикт смотрел ей вслед. Красные фары мигали сзади, как чьи-то злые глаза. Гигантский ком раскаленного шлака скатился под откос, высоко подпрыгнул и взорвался. Осколки разлетелись далеко вокруг, а несколько с оглушительным шипением упали в Ров. На этот раз раскаленный шлак добрался до самого Рва — это случилось впервые! Бенедикт бросил последний взгляд на бедные, крытые толем лачуги и свернул на Горную авеню к церкви. В голове у него беззвучно гудел колокол, он шел понурившись, и ему казалось, что на голову ему сыплются, как снег, зловещие белые конверты.

Когда Бенедикт вошел в ризницу, там еще никого не было. Больше всего он любил именно эти минуты: он был один в преддверии святилища, среди немногих знакомых вещей: тут были два стенных шкафа со священными облачениями, стальные ящики, где хранилась церковная утварь — кадила, дарохранительница, кропильница, ладан, свечи, сияющая золотом чаша, которую священник так часто поднимал над его склоненной головой, старые церковные книги... Он надел свой стихарь и сутану (сутана висела в шкафу, — его собственная!) и почувствовал, что наконец успокаивается, освобождаясь от всего, что произошло с ним в городе и дома, забывает мучительные минуты леденящего ужаса, Большой Ров, голод... В этом облачении он был под надежной защитой от всего мирского, оно соединяло его с извечной верой, вливало в него неодолимую силу.

Движения Бенедикта стали четкими и уверенными: он взял сосуды с вином и водой и вышел из ризницы. В церкви уже молились несколько прихожан. Женщины в черных платках прижимали к груди худые, огрубевшие от работы руки; губы их шептали слова молитвы. Мужчины пришли сюда в рабочей одежде, чтобы сразу по окончании обедни отправиться на работу. На скамьях подле них стояли небольшие термосы с горячим кофе на завтрак, напоминая им о покинутой теплой постели и жене.

Круглый купол церкви нависал над ними, как гигантское ухо; молитвы вместе с дыханием медленно плыли вверх. Бенедикт преклонил колено, встал и понес сосуды к алтарю. Он взял из ризницы чашу для омовения рук и полотенце, потом зажег две свечи по обе стороны дарохранительницы.

Когда Бенедикт снова вернулся в ризницу, входная дверь отворилась.

— О! — удивленно воскликнул отец Брамбо. Он стоял на пороге, высокий и стройный, в сиянии бледно-розовой зари, и улыбался, глядя на Бенедикта. — Ты будешь помогать мне, — спокойно сказал он.

Бенедикт слегка закусил губу, чтобы сдержать радостный трепет. Он принес молодому священнику ризу и потир и стал наблюдать, как тот готовится к службе. Священник на минуту закрыл глаза, тонкие губы его шевелились. Потом он начал облачаться. Бенедикт подал ему пояс, проверил, на какой стороне кисточки, одернул стихарь, чтобы он нигде не висел. Отец Брамбо облачился в епитрахиль; глаза его были опущены, длинные ресницы отбрасывали тень на щеки. Одевшись, он молча взглянул на Бенедикта.

— Все в порядке, отец мой! — прошептал Бенедикт.

Отец Брамбо кивнул. Он опустился коленями на скамеечку и, закрыв глаза, начал читать про себя молитву, которую надлежало читать перед ранней обедней. Бенедикт наблюдал за ним со щемящей сердце гордостью; ему казалось, что он призван охранять молодого священника, вместе с которым в их церковь вошла божественная благодать. Чуть ли не с досадой он отогнал все воспоминания о том, что случилось ночью и утром: он хотел лишь покоя, красоты и благоволения, — всего того, что наполняло эту тихую комнату, где слабо пахло ладаном и душистым мылом. Здесь все и навсегда принадлежало ему. Взгляд Бенедикта остановился на мягко изогнутой шее отца Брамбо. Но даже сейчас, когда он смотрел на коленопреклоненного молодого священника, на его красивую голову и опущенные нежные веки с синими прожилками, он не мог забыть отца Дара. Сколько раз он наблюдал, как тот пошатывался на этой самой скамеечке; от него пахло затхлостью, немытым телом, и он рассеянно почесывался, потому что его кусало зимнее шерстяное белье, а над косматой его головой витал запах табака и прогорклого пива.

На глаза мальчика навернулись слезы: ему хотелось тронуть молодого священника за локоть и сказать: «Спасибо, что вы приехали к нам, отец мои!» В предвкушении той минуты, когда они вдвоем будут стоять у алтаря, мальчика охватила трепетная радость. Он, Бенедикт, — надежная опора отца Брамбо! Сердце его наполнилось блаженным смирением, он закрыл глаза. В его представлении святой Августин или святой Бенедикт выглядели совсем как отец Брамбо: светлые волосы красивыми волнами ниспадают на плечи... Бенедикту больше не придется краснеть перед прихожанами за старого отца Дара. Теперь пришел другой — его прекрасные синие глаза излучают сияние, а бледное лицо и тихий голос свидетельствуют о благочестивых помыслах. Перед мысленным взором Бенедикта возник как бы по контрасту его собственный облик: смуглое, скуластое лицо с приплюснутым носом, похожие на материнские, серые, с желтым отливом, глаза, грязные, светлые, как солома, волосы, воспаленные ноздри...

После этого сравнения отец Брамбо показался ему еще красивее.

Бенедикту всегда чудилось, что церковь — это огромная звучащая раковина, погруженная в безбрежное море святости. Сквозь закрытые двери доносилось глухое бормотание, — казалось, отзвуки давних молитв, витавшие среди пыли и теней, сливались все с новыми и новыми молитвами. Здесь царил глубокий покой; за этими стенами мальчик забывал о крытых толем лачугах, ютившихся вдоль Большого Рва, о красной летучей пыли, о навалах шлака, о мусорной печи и мистере Брилле: все это было преходящим и бренным. Незыблемой, вечной была только церковь.