Мы прочли сказку меньше чем за десять минут. Боясь потревожить ее, я не стала вставать, чтобы взять другую книжку, и начала читать другую сказку.

Прозвенел звонок с перемены.

– Сейчас вернутся мальчики. Но мы хорошо провели время, правда? – сказала я и поставила ее на ноги.

Молчание.

Так проходили наши дни. Перед каждым уроком я заставляла ее делать упражнения: касаться своих плеч, бедер, коленей, носков. Я предложила участвовать в этих занятиях мальчиков, которым нравилась пятиминутная разминка, нравилась ее предсказуемость и регулярность.

Я старалась как можно чаще к ней прикасаться. Я предварительно обговорила это с Бобом, главным образом потому, что наступили времена, когда совращению малолетних стало уделяться особо пристальное внимание, когда физический контакт между учителем и учениками стал предметом обсуждения. Но Боб одобрил мой подход, он понимал ценность тактильной коммуникации с такими детьми, как Винус.

Прикосновение было простым, но очень эффективным средством общения. Похлопывания по спине, легкие объятия гораздо красноречивее слов могли сказать о том, что я помню о ней и рада ее присутствию.

А еще я ей читала. Каждый день на дневной перемене. Перечитав все книжки о Лягушонке и Жабенке, мы перешли к рассказам о доброй маленькой девочке в обличии барсучка. Это были более длинные и сложные истории, поэтому я читала их медленно, перечитывая много раз.

Приблизительно в это же время в нашем классе зазвучала музыка.

Я не могу похвастать блестящими музыкальными способностями. Я способна повторить мелодию и улавливаю фальшь, но начисто лишена чувства ритма. Однако мне пришло в голову, что музыка, возможно, станет позитивным стимулом для Винус и к тому же поможет мальчикам избавиться от избытка энергии.

И вот в середине декабря, в разгар сезона рождественских песнопений, я решила, что музыка будет звучать у нас в классе каждый день. Мы начали с песен «Если ты счастлив и знаешь об этом» и «Б-И-Н-Г-О», которая нравилась мальчикам из-за того, что там надо кричать. Но я включила в репертуар и некоторые старые песни, они были веселыми, их можно было разыгрывать и исполнять с чувством. Но главное – я помнила слова.

Музыкальные занятия привились мгновенно. Мы стали петь всякий раз, когда кому-то удавалось продержаться при зеленом свете весь урок. Я обнаружила, что это очень хороший способ переходить от одного занятия к другому, поэтому мы часто начинали петь, когда наступало время обеденного перерыва или перемены. Это к тому же был надежный способ отвлечься, когда кто-нибудь начинал раздражать других. Когда я предлагала: «Давайте споем», почти все охотно откликались. Даже если виновник поначалу не присоединялся, остальные пели, и настроение менялась. Вскоре мы уже пели так часто, как будто это была не школа, а оперетта.

Сама Винус никогда не участвовала в пении, но и не сидела с безразличным видом. Я часто видела, как она внимательно наблюдает за поющими, пританцовывающими и жестикулирующими мальчиками.

Наконец-то мы почувствовали себя коллективом. Мальчишки полюбили петь. У них появлялось чувство групповой принадлежности. К сожалению, это обострило другую проблему – проблему постоянных разногласий между Джули и мной. В данном случае причиной стало ее упорное нежелание петь и дурачиться вместе с нами. Она сказала, что не умеет петь. В первые несколько раз я со смехом возражала, что я тоже не Мария Каллас, а Шейн и Зейн начисто лишены слуха. Джули сказала, что ненавидит пение, особенно хоровое. В детстве ее дразнили за неумение петь, и она до сих пор болезненно к этому относится.

Я ей посочувствовала, однако мальчики по-прежнему к ней приставали. Я говорила им: «Это не важно. Здесь каждый делает то, что хочет». Но это все-таки было важным. Пение стало для нас символом единения. Оно помогало нам сплотиться, и Джули, отказываясь петь вместе с нами, ставила себя в роль аутсайдера. Подтекст заключался в том, что я исключаю ее, специально выбрав пение, то есть то, что она не умеет делать.

Это глубоко меня огорчало. Мне не нравилось напряжение в классе, когда мы обе были там. Не нравилось, что я не могу положиться на Джули в трудный момент.

Чем это объяснить? Несходством характеров? Или причина лежала глубже? На этот вопрос я не могла ответить. Я наблюдала, пыталась проанализировать свои чувства. Хотя я успешно применяла анализ, когда речь шла о конкретных вещах, на более абстрактном уровне я больше доверяла интуиции. Я «чувствовала», если что-то шло не так, но сразу не могла определить, что именно. Поэтому мне трудно было пойти к Бобу и рассказать о сложившейся ситуации. Что я могла ему сказать? Что Джули ведет себя с ребятами слишком мягко?

Наши разногласия достигли критической стадии в последний день перед зимними каникулами.

В то утро Билли принес что-то, завернутое в яркую бумагу.

– Это для вас. Я сам покупал.

– Как это мило с твоей стороны, Билли, – сказала я. – Интересно, что там внутри.

– Откройте прямо сейчас, – сказал он.

– Мне не нужно ждать Рождества?

– Нет! Откройте. Я хочу, чтобы вы увидели, что там!

К нам стали подходить другие дети. Они столпились вокруг стола. Улыбаясь, я развязала ленточку. Внутри была статуэтка серой керамической кошки сантиметров тридцать высотой.

– Какая красивая кошка, Билли. Большое спасибо. Билли просто сиял.

– Я купил ее сам. На свои деньги. Знаете, сколько она стоит? Доллар девяносто девять центов.

– Спасибо, Билли. Я очень люблю кошек, и мне приятно иметь такую красивую статуэтку. Дома подыщу для нее специальное место.

– Я так и думал, – ответил Билли. Взяв в руки кошку, он ласково ее погладил. – Я подумал, что вам понравится.

Я наклонилась и обняла его:

– Ты очень внимательный мальчик, Билли.

Сияя от счастья, он улыбнулся и обнял меня в ответ.

Поставив статуэтку на стол, я начала урок.

Днем мы собирались отпраздновать Рождество, что было чревато неприятностями. В обеденный перерыв стало прибывать угощение. Бабушка Джесса принесла кексы. Мать Шейна с Зейном – поднос с рождественским печеньем.

Не успел прозвенеть звонок, как случилась первая неприятность.

– Смотрите, что сделал Шейн! – крикнул Джесс.

Я обернулась и увидела Шейна с красным фломастером в руках, которым он разрисовал себе левую руку.

– Ох, дорогой мой, – ласково сказала Джули, – разве ты забыл, что фломастерами рисуют на бумаге, а не на людях. Иди-ка сюда, Шейн. Давай это смоем.

Я продолжала накрывать на стол, пока Джули отмывала Шейна. Бумажные полотенца в туалете закончились, поэтому она направилась к шкафу за новыми. Шейн колотил ладошками по воде, расплескивая ее из раковины. Он поднял голову, лукаво посмотрел на меня, потому что знал, что я за ним наблюдаю, и, прижав палец к крану, разбрызгал воду вокруг. Джули повернула голову.

– Ой, – спокойно произнесла она, – вода. Кто-нибудь может поскользнуться. Давай возьмем полотенца и вытрем пол.

Она наклонилась и стала вытирать пол бумажным полотенцем. Шейн просто держал их в руках. Полотенца были сложены таким образом, что, вынув одно, вы вытаскивали конец другого. Шейн начал быстро вытаскивать одно полотенце за другим, и они разлетелись во все стороны.

Заметив это, Джули выпрямилась.

– Полотенца нужны, чтобы ими что-то вытирать, Шейн. Вот, держи. – Она протянула ему одно. – Помоги мне, пожалуйста. – Она наклонилась, чтобы закончить работу.

Шейн и не думал этого делать. Вместо этого он начал бить Джули полотенцем по голове.

– Полотенцами вытирают, Шейн. Поможешь мне? Шейн продолжал колотить ее бумажным полотенцем. Тогда Джули поднялась и взяла его за руку:

– Пойдем к твоему столу. Там лежат твои книжки. Давай посмотрим, есть ли там красивый рисунок Санта-Клауса. Ты мог бы его раскрасить.

Я наблюдала эту сцену, представляя во всех подробностях, как бы я действовала на ее месте. Я бы, несомненно, повысила голос. Я бы настояла на том, чтобы Шейн сам вытер пол, а если бы он не подчинился, посадила бы его на «тихий» стул и держала там до тех пор, пока он не согласился бы это сделать.