Начались выступления спортсменов. Мой коллега по команде - первый номер, который тренировался 'по системе', жил в Боржоми на сборах месяц, не позволял себе ни водки, ни женщин, под присмотром строгого Копцова, окончил жим на 80 килограммах, когда я ещё и не начал подходы. Помню, что я начал подходить последним, к весу 97, 5 кг. Выжав, я прибавил 5 кг, и к этому весу уже никто другой не подходил. Выжав 102,5 кг, я оказался лидером. Я уже не помню, почему так произошло - то ли команда наша шла не под первым номером, то ли вес действительно был большим - на 7,5 кг выше нормы мастера спорта. Хотел, было, подойти к 105 кг, но передумал - силы начали катастрофически пропадать, сказывались все перечисленные излишества, плюс нервотрёпка.
В рывке 'первый номер' показал тоже 80 кг и тогда тренер полностью переключился на меня - он и массировал мне руки и давал нюхать нашатырный спирт. Стало понятно, что 'первый номер' не тянет даже на зачётную норму.
Я начал рывок с веса 85 кг и два раза ронял его. Рывок - это не моё движение - выбросишь штангу вверх и сидишь в подседе, как курица на насесте, не ведая, что делается у тебя за головой. Вот штанга и падает. Назревала явная баранка. Тут тренер применил 'силовой' приём - начал кричать на меня: я, дескать, и на сборы не поехал, и не жил вместе со всеми, пил и гулял - а теперь, если 'зачёт' не сдам - 'поговорим в другом месте'! Заявление это испугало меня, я не хотел терять реноме в институте. Сосредоточившись, удержал над головой эти несчастные 85 килограммов. Теперь, чтобы попасть в 'зачёт' мне хватало вытолкнуть всего 100 килограммов, то есть даже меньше жима. Копцов назначил мне именно этот вес. Я оскорбился и хотел переменить хотя бы на 110, но тренер доверительно сказал: 'Дай мне 'зачёт', а потом иди хоть на 140 и поднимай его староконтинентальным способом! Призового места ты не займёшь, а 'зачёт' мне позарез нужен!'
Поднимая эти, казалось бы, ничтожные 100 кг, я понял, насколько был прав тренер: сил почти не было - наступала спортивная импотенция. Эти 100 кг в толчке я поднял труднее, чем 102,5 жимом. Хотя в толчке нужно поднимать процентов на 20-40 больше, чем в жиме. Я всё-таки подошёл на 110 килограммов, но это был не подход, а смех и слёзы. Вес водил меня, как пьяного, я чуть ни вышел за пределы помоста - боковой судья даже сорвался со своего столика и отбежал подальше. Наконец, под смех зала, я остановился, и вес засчитали. Чуть ни на карачках я отполз с помоста и тренер, подхватив меня, отвёл в разминочную.
- Молодец, заслуживаешь сто грамм! - одобрительно похлопывал он меня по плечу и совал в нос его любимый нашатырный спирт.
- Сто грамм! - умоляющим тоном повторил я его последние слова, но тренер замахал руками, - ты что, хочешь, чтобы нас дисквалифицировали! Выходи в зал и там пусть кто хочет и даёт тебе твои сто грамм - но только не я!
Я выполз в зал, там меня встретила жена, а с ней и пришедшие болеть мои приятели. Сто грамм и даже чуть больше нашлись; я выпил их с горячим чаем, аскорбинкой и мёдом. Силы вернулись и я, казалось, готов был выступать по-новой. Но меня увели из зала, я не смотрел дальнейших соревнований и не участвовал в заключительном параде. Потом мне сказали, что в жиме я так и остался первым, а по сумме троеборья вошёл в десятку.
Бесплатный билет на поезд обратно мне полагался как участнику, у жены обратный билет уже имелся. Осталось ещё немного денег и талоны, что мы благополучно и пропили. Накануне отъезда я разыскал Настю, поведал ей о моих делах и стал прощаться.
- Я должен зимой приехать, я хочу видеть тебя, ты ведь простишь меня, не правда ли? - скороговоркой высказал я, пытаясь заглянуть ей в глаза. Настя отрешённо смотрела куда-то вниз и странно улыбалась. Подконец она подняла глаза на меня, продолжая улыбаться одними губами. Но во взгляде её, как уже упоминал об этом, я прочёл судьбу нашей любви, и она не показалась мне оптимистичной.
Я быстро поцеловал её, она не отворачивалась, но и не отвечала мне. Отойдя на несколько шагов, я обернулся и увидел на лице Насти тот же взгляд и ту же улыбку. Я ссутулился, опустил голову и пошёл туда, куда надо было идти :
Зимний визит в Москву
Вернувшись в Тбилиси, я лихорадочно принялся за чертежи. Делать их я не умел, как не умеет, пожалуй, даже самый лучший студент, не имевший дела с реальным производством. Да и на кафедре мне не очень-то могли помочь - производственников там не было. Я обложился справочниками и, как мог, выполнял чертежи. Кафедра помогала мне хоть тем, что ставила отличные оценки за то, что я фактически не сдавал.
Наступила осень, а затем и зима. В конце декабря у жены начались роды, и 26 декабря она родила сына, которого в честь моего отца назвали Владимиром. Потом уже я узнал, что нельзя называть ребёнка в честь умершего, а тем более, погибшего деда. Вроде, имя умершего будет довлеть над ним. Ребёнок еле выжил после родов; какое-то время в роддоме говорили, что мы должны смириться с его потерей. Но ребёнок выжил; правда, век его был недолог - в 41 год он умер от инсульта. Владимир был дважды женат - первый раз на польке, второй - на гречанке. От первого брака у него остались сын и дочка - мои внук и внучка, которые теперь учатся и живут в Польше, и у которых там уже родилась дочка - моя правнучка. Дожил-таки я до правнуков! По научной линии сын не пошёл, но получил инженерное образование. Его 'носило' по свету: он жил в Тбилиси, Тольятти, Курске, Сухуми, Москве, Орехово-Зуеве (где и умер), а также в Германии, Австрии, Греции. У него были большие склонности к изобразительному творчеству - он вырезал художественные изделия из дерева, изготовлял ювелирные изделия из металлов, рисовал. Но серьёзно он ничем так и не занялся - постоянно менял места жительства и род занятий. Но самое лучшее, что он сделал - оставил двоих детей, которые, дай Бог, проживут лучшую жизнь, возможно, в стабильной и благополучной Европе.
Надо сказать, что переход от холопского социализма к криминальному капитализму у нас в стране сломал много судеб, особенно людей несильных духом и излишне чувствительных. Но, безусловно, этот переход от совершенно нереального, надуманного 'царства небесного' на Земле, причём в отдельно взятой стране, был необходим. Но 'хотели - как лучше, а получилось - как всегда', совсем как в крылатой фразе нашего бывшего премьера Черномырдина.
В январе я закончил чертежи, сделали, как было тогда положено, с них кальки, с калек - светокопии - 'синьки'. Затем, выхлопотав себе командировку по студенческой научной линии, я поехал недели на две в Москву. Первым делом я зашёл в общежитие МИИТа. Опять было каникулярное время (окончилась зимняя сессия) и комнаты были свободны. 'Мой друг' Немцов выделил мне койко-место аж на две недели. Я помчался на четвёртый этаж в комнату, где жили Зина с Настей.
Стучу в дверь и чувствую, что стук сердца превосходит по громкости стук в дверь. Зина оказалась дома, встретила она меня приветливо, но странно. Рассказала, что Настя у себя в Тучково и если я хочу, то могу туда поехать.
- Если рискнёшь! - добавила она.
- А в чём риск-то? - поинтересовался я.
- А в том, что Настя - женщина свободная, имеет же она право завести кого хочет. Но в Тучково, она, конечно, никого больше не пустит - пойдут разговоры! Да, кстати, - продолжала Зина, - теперь я тоже женщина свободная - мы с Толей разошлись! - Зина внимательно посмотрела на меня, и я её взгляд понял.
У нас с ней с самого начала была взаимная симпатия, но я заглянул к себе в душу и понял, что Настю я люблю, и поэтому не могу - даже не морально, а чисто физически, не могу променять её на другую. Даже параллельно с ней не могу быть близким с другой женщиной. Жена - это как сестра, мать, родственница - одним словом, а любимая женщина, причём страстно любимая - это совершенно другая материя. Можно иметь жену и любимую женщину, но иметь двух и более любимых женщин, а тем более одну любимую и ещё одну и более - обычных, нелюбимых - это не для пылкого юноши, которому только исполнилось двадцать. Потом - в тридцать, сорок, пятьдесят - это возможно, и, как показала жизнь, иногда даже нужно. Но, повторяю, не для двадцатилетнего педанта, кандидата в герои рассказа Гайдара 'Честное слово'.