— Нет-нет, Алёшенька, давай сперва хорошенько помоемся. И поддай, поддай ещё!
НА РОДИНЕ 1
В деревню Бабёнки, что укромно притулилась своими шестью последними дворами по берегам старого заросшего оврага с прудцом на дне, приехал незнакомый человек. Сошёл с рейсового автобуса, вытащил из багажного отсека пару одинаковых, как близняшки, спортивных сумок, встряхнул ими и смело, как свой, направился к дому напротив плотины.
— Ой! — всхлипнула за калиткой старушка. — Славик приехал! Славик, ты ли это? Или это мне уже блазнит?
— Да не блазнит, няня, не блазнит… — отозвался человек, улыбаясь и радостно оглядываясь по сторонам.
Он поставил на траву сумки, обнял стоявшую в калитке и трижды поцеловал, каждый раз заглядывая в глаза и приговаривая: "Ах ты, няня моя…"
— Ну, как ты тут?
— Да вот живая ещё… Тридцать лет он не был на родине.
Вечером сидели за столом в чистой прохладной горнице, где пахло деревом стен и старой мебелью.
— А я думал, нет уже на свете наших Бабёнок. Что вас уже куда-нибудь сселили.
— Куда ж нас сселять? Разве что под Ковыли.
Под Ковылями — кладбище. Старое-престарое, ещё приходское. Хоронили там своих покойников все окрестные деревни. Там лежали и его, Славика, родители. И деды. И все прадеды, которых ни он, ни его тётка, няня, как он её звал с детства, уже и не знали.
— На кладбище-то зашёл?
— Зашёл. Попросил водителя подождать… Забежал.
— Хрёс повалился, — сказала няня и украдкой взглянула на племянника.
— Крест новый поставлю. — Славик задумался. — Большой! В самом наилучшем виде! Нон проблем! Это я по-английски. В переводе на русский это означает: всё будет в ажуре, няня!
— Ой, Славик! — радостно вздохнула старушка, не сводя с него глаз. — А ты, мальчик мой, постарел. Посивел вон. На батьку стал похож, ну прямо вылитый Степан. Сколько ж ты годов у нас не был?
— А как из армии пришёл… Там пошло: то Куба, то Эфиопия… — Славик поморщился, выпил стопку водки, стал жадно закусывать горячей картошкой.
Картошка была душистой, с паром. Он ел и задыхался.
— Картошка… Эх, няня, картошка!… Как в детстве… Сразу всё вспомнилось.
Тикали на стене ходики, которые тут же, среди рамок с фотографиями, висели и тридцать лет назад. Трактор гудел где-то за прудом, на другой стороне деревни.
— А крест я, няня, поставлю хороший.
— Ну и спасибо тебе, Славик, что отца с матерью не забываешь. Они ж тебя ох как любили! Тосковали всё. Анна, бывало, выйдет и выйдет за деревню. Её спросят: "Что ты, Анна? Ай кого ждёшь?"
— Ну ладно, ладно, няня, душу мне рвать. Я ж в командировке был. А оттуда, знаешь, как непросто… Война… Это теперь можно сказать. А тогда… Человек я был подневольный…
— Да я всё понимаю. Ты ж, Славик, хрёс родителям поставь, не обмани.
— Поставлю. Сказал же! Ты что, няня, не веришь мне?
— Да это я так, Славик. Ты уж не обижайся. Мы, старухи старые, чудные становимся, безрядные. Прости, мальчик мой. Прости.
2
Утром Славик вышел на крыльцо и увидел соседа, Макарыча, бывшего колхозного счетовода.
— Здорово, Макарыч!
— О, ёк-канарёк! Славик?!
— Зайди-ка.
— На родину, стало быть?…
— Где тут у вас купить можно? — И Славик чиркнул по скуле указательным пальцем.
— Хорошей? Или какой? — Бывший счетовод сразу настроился на серьёзный, деловой лад.
— Хорошей. Я тормозную жидкость с самой Анголы не пью! — засмеялся Славик и вдруг притянул к себе за рукав растерявшегося Макарыча и сказал серьёзно, глядя в самые глаза бывшего счетовода: — Правда, потом, во Вьетнаме антифриз пробовал. Дважды! И — что характерно — не понравился! Одного только не пойму: и зачем во Вьетнаме антифриз? Там же у них зимы не бывает! Морозов нет! Вечное лето — почти как в Африке. Макарыч, ты когда-нибудь был во Вьетнаме?
— А х… мне там делать? Мне и Расеи хватает! Вон земли сколько вокруг Бабёнок! Ёк-канарёк!
— Это правда, Макарыч. Мы лучше тут водочку попьём, чем там… — Славик обнял Макарыча и шепнул ему в самое ухо: — Ну? Поехали?
У Макарыча был мотоцикл. Старинный "Ковровец". Славик так и крякнул:
— О! Без слезы не взглянешь! Мы ж, помню, на таком транспорте к девкам в Улемец ездили! Музейная вещь, Макарыч! И что, ещё бегает?
— Ещё как, ёк-канарёк!
И правда, Макарыч подсосал в карбюратор бензина, подцепил носком сапога заводную ручку, дёрнул. Завёлся с первого раза!
К обеду они съездили в Ковыли и привезли коробку плоских гранёных бутылок с этикетками "Чёрный соболь".
— А ну-ка, Макарыч, ломай сургуч, давай попробуем, чем тут у вас народ морят? А то, может, только колорадских жуков травить?!
Коробку с "Соболями" поставили на крыльце. Славик тут же вынес две стопки: себе и Макарычу. Выпили.
— Ну? Хорошая! — похвалил Славик, посмотрел в конец деревни и скомандовал: — Зови ребят!
— Ёк-канарёк?
— Зови-зови, мой приезд отметим.
Через полчаса возле дома у плотины уже гудом гудел и неспешно передвигался чёрный улей бабёнских мужиков. И действительно, движение в этом пёстром улье имело некую систему: по очереди мужики подходили к крыльцу, как к стойке бара, каждый со своим стаканчиком (Славик предусмотрительно, для гигиены и сервиса, закупил в Ковылях несколько десятков пластиковых стаканчиков) и получали из рук Славика очередную порцию "Чёрного соболя". Водка Славику понравилась.
— А давно мы так не гуляли, мужики! — подал кто-то ошалело-восторженный голос.
— Давно-давно, — тут же согласились остальные.
— А с колхоза ещё. Как последнюю жатву тогда осилили, Иван Демья-ныч накрыл под ивками, и так — до самой Пасхи!
Славик уже выяснил, что бывший колхоз "Заветы Ильича" распался на три хозяйства. А вернее, земельные паи скупили у вчерашних колхозников три человека: бывший парторг, бывший агроном и бывший бухгалтер. Одного из новых хозяев, парторга, он знал. Володька Куличенков. В школе на тройки учился. В военное училище вместе поехали поступать. Славик поступил, а Володька уехал домой. Срезался на первом же экзамене. А потом по комсомольской линии да по партийной выбился в люди. И вот, нате вам, пожалуйста, — хозяин! Землевладелец. А он, Славик, командир лучшей роты, батальона, полка, перебивается случайными заработками. И кому нужны его боевые ордена?
— А что ж, мужики, Володька разве не наливает?
— Жадюга твой Володька! За весенние работы ещё не рассчитался!
— А х… ему? — матерился пьяный Макарыч. — Он своё поимел? Поимел!
Муравейник зарокотал угрюмыми, злыми голосами.
— Пусть попробует не заплатить!
— Заплатит, никуда не денется. А не заплатит — мы ему, гаду, красного петуха под стреху!
— Так вы ж ему свои паи и продали! Сами, добровольно продали! — нервно засмеялся Макарыч. — А теперь жалуйтесь, ёк-канарёк!
— А ты? Ты, умняга, что ли, не продал?
— А я не продал! Мой пай на мне как числился, так и числится до сих пор. Я хозяин. И старухин, и хозяйкин. Три пая у меня!
— Ну, Макарыч, тогда и ты — помещик! Чего ж батраков не нанимаешь? — засмеялись уже беззлобно.
— Потому и не нанимаю, что я категорически против эксплуатации. Хули это за жизнь, когда человек над человеком измывается за кусок хлеба? Какая ж это свобода?!
— Ты, Макарыч, голова-а, — хвалили мужики бывшего счетовода. — Не зря всю жизнь с тетрадкой пробегал…
— Да я!… — обиделся было на "тетрадку" Макарыч, но его заглушили, стали дёргать за рукава, просовывать к нему с разных сторон белые пластиковые стаканчики, казавшиеся в чёрных огромных руках мужиков нелепыми игрушками неизвестного назначения, все желали выпить за умную его речь, и он успокоился.
Славик сидел на высоком крыльце, одну ногу поставив на ступеньку, а другую вытянув вниз, на затоптанную и зашвырянную окурками траву. В одной руке он держал плоскую гранёную бутылку, а в другой пластиковый стаканчик. В стаканчике его всегда матово поблёскивало. Славик тоже был уже хорош. Он щедро наливал мужикам, даже тем, кто, пользуясь моментом, нахально лез без очереди. Но и сам старался не пропускать. Бормотал себе: "Я ли вам не свойский?…" — и лихо опрокидывал до дна.