И вот теперь забрезжила надежда духовно соединить Россию с певцом России — спастись от себя самой и своих страхов, от разочарований и тоски. Что может быть достойнее, изысканнее, интереснее дружбы с большим писателем? Разве он такой, как все? Она и себя не чувствовала такой, как все, испытывала потребность излить свое на бумаге. Это призвание — писать, это не жизнь, это больше, чем жизнь.

Скорбное лицо, неправдоподобная худоба, весь его аскетический отрешенный облик рождал в Ольге Александровне Субботиной безотчетную для нее самой зависть к истории неведомой ей личной жизни писателя… В ее ушах и сейчас продолжал звучать его голос: "Еще горит в опаленных и оскорбленных, лишенных Родины "прометеев" огонь, огонь лампад России… наша незрелая интеллигенция, не воспитанный на демократических свободах народ… Ибо правит жизнью не "почва", а "сеятель"… и жизнь заставит, придет время, и Россия воскреснет, России — быть… "

И вот теперь, глядя в полукруглое окно выбранной для себя угловой комнаты первого этажа в имении Бредиусов Бюнник, Ольга поняла, что все воспоминания об И. С. живут в ней всё ярче и ярче.

На цветы легла тень, но это ненадолго; она проверяла движение солнца, перед тем как разбить клумбу.

Иван Сергеевич увидит в ней свою единомышленницу, он не будет так одинок, они оба станут выше, богаче, духовнее.

5. С Олей и без нее. "Монахини сказали…"

Как известно, бракам, совершаемым на небесах, присуща ясность и доброе согласие. Через двадцать с лишним лет Ольга скажет жене Бунина Вере Николаевне: вижу, человек серьезный, не то что другие, вот и пошла за него.

Иван дотерпел только до второго курса университета. Летом 1895 года Ольга и Иван обвенчались в храме подмосковного материного имения-дачи в селе Трахоньево на Клязьме в окружении родни, детишек-сестер, под перешептывание деревенских баб: "Совсем дети… " — такие они были бесплотно-худющие и безгрешно-наивные. Через два года родился сын Сергей.

Это было время почти напоказ выставляемого атеизма, когда отношения с Богом заканчивались в гимназии сдачей экзамена по Закону Божьему, когда Бог оставался только у народа.

Позже Куприн как-то расскажет Шмелеву, почему разошелся с первой женой Марией Иорданской: "Для совершения брака надо было предъявить среди документов свидетельство о говении. Столичный дьячок был человек понимающий: "Вы хотите говеть или т а к? Свидетельство я могу вам выписать сейчас. Это будет стоить десять рублей…" Свидетельство о говении было уже в руках, и само венчание было уже — "так", и развод был неизбежен".

Жизнь чистой женщины подобна глубокому сну наяву, как бы в одновременном соприкосновении с двумя мирами — земным и небесным. Такова была жизнь его Оли, Ольги Александровны, остававшейся до самой смерти нежной пугливой птицей с приподнятыми бровками над глазами, взявшими голубизну небес и беззвучно вопрошавшими: как это возможно, такое злодейство? Защита от бед — только вязаная косыночка, туго натянутая на плечи и удерживаемая хрупкими когда-то, а позже натруженными руками на груди. Да так и застывшими в том же положении в миг жуткой боли разрыва исстрадавшегося сердца.

И тут, наконец, ему приснилась жена, но совсем не такая, какую он знал полвека. Никогда в жизни она не смотрела на него строго, даже грозно:

— Монахини сказали: тебе предопределено что-то очень, очень трудное, тяжелое.

Он понял: дурное, страшное. Но во сне ведь живешь не по своим законам, не расспросишь, не уточнишь, главного так и не узнаешь.

— Зачем, зачем ты мне это сказала? Теперь я буду думать, мучиться. — Оля молчит и смотрит.

— Мне и так тяжело, лучше бы умереть…

И тут прежняя, жалостливая Оля согласилась:

— Да, правда… лучше…

Она и в жизни вот так же молча, про себя прикинет и повторит его же слова. Но зачем же и во сне соглашается, когда надо возразить, обнадежить?

Так что же на самом деле: Ольга его предупреждает о плохом или все же есть какая-то надежда? И что она имеет в виду? Ну, не может, не мо-

жет его Оля желать ему зла. Почему не предупредила, не объяснила? Ах да, ведь и она не властна во сне иметь свою волю…

6. Предсказание старца Симеона

Конечно, он пытался внять голосу рассудка. Он хорошо помнил тот августовский вечер 1941 года, когда он, выключив немецкие победные марши по французскому радио, вдруг, без видимой связи, внял этому голосу, призывавшего к благоразумию. "Вот сейчас было бы не поздно и хватило бы сил. Но тогда — опять космический холод одиночества, "без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви". Он провел рукой по лицу — оно было мокрым от слез.

По-прежнему падали с неба звезды, словно нет оккупации Европы, нет войны, докатившейся и до России. Глухо. Никаких подробностей, только марши "Великой Германии" по приемнику и речи об освободительной миссии уничтожения большевизма. Из Голландии его уверяют, что "их дорогой бабушке не может пойти на пользу предложенное доктором лекарство, оно опасно, может быть, смертельно", — так писала Бредиус-Субботина, в целях конспирации называя Россию любимой больной бабушкой, а Гитлера хирургом. Но тщетно пытаться что-нибудь узнать достоверное.

"Как объяснить этот ужас, что я все еще живу. Я не должен жить после всего, что было. Пора смириться".

Ответ последовал незамедлительно, благо уже по-немецки четко работало почтовое сообщение между Голландией и Францией.

"Я люблю Ваше каждое произведение, каждое слово, каждую мысль. Я все, все бы отдала, чтобы отнять у Вас страдания и неудобства, дать Вам и уют, и тепло, и беззаботность, но мне кажется, не страдания ли это Души Вашей одинокой дают Вам то, перед чем мы только можем склонить колени?… Вы так нужны нам, Господь избрал Вас, чтобы Вы не умолкали".

Невозможно не верить, так хочется знать, что ты в самом деле не одинок, можешь довериться всем сердцем. Так не лгут:

"…И я не знаю, как дальше жить без Ваших писем, без надежды на счастье. Домашние пожимают плечами — я то плачу, то смеюсь. Даже маме я не могу объяснить свое состояние, она осудит меня. Но я не хочу, понимаете, не хочу отказываться от этой муки и умоляю Вас поверить мне… Я полюбила Вас до всего, с тех пор, как открыла для себя Ваши книги, я только не понимала этого, а теперь знаю и живу надеждой на нашу встречу, я слышу Ваш голос то в шуме волн океана, то в теплом ветре, овевающем меня, идущую по полю; то в храме я узнаю Вас среди толпы, и мы вместе подхватываем пение церковного хора "Слава в вышних Богу…" А иногда представляю совсем невероятное: у Вашего камина нам тепло, уютно, и мы внимаем шуму дождя за окном и плачу ветра в осенней стуже… Нет, я не мыслю не увидеть Вас… "

И, конечно, о недомоганиях, отравляющих все: "У меня болит в груди. Сжимает грудь, как обручем железным, по ночам, и я должна вставать, то есть садиться. Это бывало и раньше. То болит рука, то грудь. Врачи пожимают плечами: нервное. Наверно. Ведь когда я думаю о бабушке и вижу ее во сне, и тогда боль тоже. Ну да, это все объяснимо, значит, пройдет. Только бы увидеться… "

"Я больше не могу жить без наших писем друг другу. Твоя Ольга".

"Сумасбродка безумная, что Вы со мной делаете?! Сколько в Вас молодой отваги, нетерпения. Я не знал, что так еще может быть. Вы приучили меня к Вашим письмам, я уже не могу без них. Да, конечно, нам надо встретиться…"

Они не знают, что до встречи годы и годы.

Иван обещал ей приложить все силы, чтобы получить визу в Нидерланды. О, только бы его пустили! Арнхем — дивный сказочный городок, в котором работает брат Сергей. Будут вполне естественны ее частые отлучки к брату. Естественны и хлопоты о визе известного русского писателя в страну, в которой у него, возможно, есть литературные интересы.

Как же хочется счастья, а его ни у кого нет. Нет Родины, все кругом чужое. Вот и подруга Фася несчастна и томима той же мукой:

— Ты веришь, что мы когда-нибудь вернемся на родину?

— Ходят слухи, Вертинский намерен хлопотать перед самим Сталиным, просить разрешения вернуться. А муж говорит, его там сошлют на Колыму. И всех наших безумных, что в Париже откликнулись на приглашение идти добровольцами в формирующийся русский полк. Их ждет та же участь.