Затем все большой процессией двинулись по улицам, которые от Абчерч-лейн до Ломбард-стрит были заново усыпаны гравием. На домах висели гобелены, ковры и шелка, а Берчин-лейн была убрана золотыми и серебряными тканями, а также бархатом всех оттенков. Возглавляли шествие дети в голубом и зеленом, с гербом Лондона, вышитым на рукавах. Потом шли члены всех городских гильдий в костюмах красного и желтого цвета, неся впереди свои знамена и вымпелы; на углу Сент-Николас-лейн их встретили бакалавры в малиновых капюшонах, с барабанами, флейтами и звонкими тубами, а за ними – шестьдесят дворян, одетых, согласно обычаю, в голубые мантии и красные накидки. Далее шагали представители цехов в белом платье, затем олдермены в алом и сопровождающие их парламентские приставы в богатых желтых и золотых нарядах, затем рыцари в синем и пурпурном и, наконец, лорды: каждый из них был облачен в цвета, соответствующие его рангу и положению в обществе, точно так же, как любая из сфер движется и поет особым, подобающим ей образом.
Но что за группа замыкала шествие? В конце его появились пятьдесят священников и клириков в черных одеждах, распевающих псалом «Помилуй мя, Боже», а за ними нищие с белыми посохами в руках. И вдруг я заметил, что улочка у Финч-лейн, близ Св. Антония, завешена черным. «Отчего это так? – спросил я того, кто стоял рядом со мною. – Подобного убранства я еще никогда не видывал!»
«Разве вы не слыхали новость? Нынче день казни. Был у нас некто, отравивший жену одного горожанина, – его потом сварили в кипящем свинце, – но сегодня мы празднуем убиение чрезвычайно искусного и сведущего мужа, который помогал возводить сей город. Вон он едет в повозке; скоро то, что у него на плечах, украсит городские ворота, а прочее сожгут в яме близ Уоппингской пристани. Да помилует Спаситель его душу».
«Но в чем же его вина, если он заслужил столь суровую кару?»
«Он знал слишком много тайн».
Тем временем повозка с приговоренным выехала на Финч-лейн и остановилась у высокого эшафота, покрытого холстом. Но, Господи Иисусе, что сие значит и как это возможно? Я увидел, что с грязной повозки совлекают меня самого, одетого лишь в белый балахон, весьма напоминающий саван. Над моей головою, когда меня пригнули долу и связали крепкой веревкой, возделось полотнище со словами: «То, что внизу, подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу». Я хотел было крикнуть, но вдруг на меня напала необычайная охриплость, сковавшая мне горло до немоты. Я был совсем повержен духом. Констебль не преследовал меня свистками и улюлюканьем, ни бейлиф не вручал мне приказа Королевского суда, однако вот – меня тащат на заклание, точно свинью на вертел. И тогда мною овладела единственная мысль: вверить свою судьбу милости королевы, пускай даже мне придется ждать целую вечность, пока я буду допущен пред ее светлые очи.
Итак, избрав это решение, я быстро зашагал через Боу-лейн и Гарлик-хилл на Темза-стрит; я стал поспешать еще более, когда заметил некую преследующую меня фигуру, и делал повороты, желая избавиться от нее, покуда не достиг новой пристани близ Уотергейта. Дойдя до нижних ступеней лестницы, так что вода Темзы плескалась у моих ног, я кликнул перевозчика. Один из них подплыл к берегу и явно вознамерился затеять со мною торг, но я мигом положил конец его глупым притязаниям. «Послушайте, любезный, во всем городе не сыскать простака, который не знал бы, какая вам положена плата. Я знаю, сколько с меня причитается за переправу к Уайтхоллу, а потому вот вам пенни».
«Сразу видно, – отвечал он смеясь, – что вы несокрушимы, как адамант».
«Вы ничего не добьетесь, будь у вас в запасе хоть целый мешок оскорблений».
«Ладно, ладно, – сказал он, подгребая к лестнице, – я возьму вас, сэр».
Я слышал, как он пробормотал себе под нос, что меня не мешало бы начинить каленым железом, и готов был уже ответить на его дерзость советом придержать язык, но вдруг увидел у него на шее черный платок; не поняв, какой цели служит сей странный убор, я ступил в его грязный ялик и уселся в нем, не раскрывая рта.
Едва мы, влекомые спокойным течением, миновали мост, как я услышал чей-то приветственный оклик и пожеланье удачи. Я повернул голову и глянул назад, однако, увидя кричавшего, ощутил внезапный и сильный испуг: то был человек моего собственного обличья, с веревкой на шее, машущий мне из лодки, которая плыла совсем рядом с нами. Я издал жалобный возглас, и мой спутник разразился столь громким и неистовым хохотом, что с минуту не мог вымолвить ни слова.
«А я-то думал, – наконец сказал он, – что так пронзительно умеют визжать только женщины. Но наберитесь мужества, доктор Ди, волнам не удастся потопить нас. Вам суждено упокоиться на ином ложе». Я не понял смысла его речей, а также того, откуда ему известно мое имя, но его смех выводил меня из себя; и, снедаемый в равной мере страхом и гневом, я велел ему поспешить к Уайтхоллу и оторваться от нашего зловещего преследователя. «Лучше не усердствуйте в своих понуканиях, – ответил он, все еще смеясь, – не то река перевернет и потопит нас. Истинно вам говорю, сэр, я и так не расположен бить баклуши». Его огромный, висячий, изъеденный червями нос походил на гроздь винограда, и он приложил к нему палец. «У меня есть свои цели и расчеты, доктор Ди. Зачем, по-вашему, на мне этот черный платок?»
«Довольно потчевать меня загадками, говорите яснее. Откуда вы знаете, как меня зовут?» Я снова боязливо оглянулся, но моего двойника уже нигде не было видно.
«Что ж, любезный доктор, я выложу вам всю правду о своих намереньях. Я – Харон и везу вас прямиком в ад!»
В этот миг мы достигли Уайтхолльской пристани, у которой стояли барки с вымпелами и флагами. Бросив на дно лодки монету, я выскочил и живо вскарабкался на берег, подальше от сего опасного безумца. Я слышал, как он вопит мне вслед: «Вы удираете так быстро, точно палач уже принялся вас потрошить! Скатертью дорога, мой славный доктор! Скатертью дорога!» Тут он рассмеялся вновь. «Но запомните вот что. Это придет ночью, по воде».
Я обернулся, но все кругом было как будто подернуто дымкой – в таком смятении находились мои чувства. Затем я вдруг обнаружил, что стою уже под стеной Уайтхолльского дворца. Передо мною были высокие распахнутые ворота; я вошел туда, пересек роскошную площадку, предваряющую лестничные ступени, и вступил в просторную и великолепную залу, где собралось множество людей с различными грамотами под мышкой. Я счел их адвокатами и судьями, советниками и поверенными; и впрямь, некоторые из них прибивали к резным деревянным панелям какие-то меморандумы. Один законник в блестящей мантии, отороченной лисьим мехом, приблизился ко мне, не сделав ни малейшего движения – как тень от столбика солнечных часов, что скользит по земле неуловимо для наблюдателя. «Вам следует знать, – промолвил он, – что здесь разрешается столько тяжб, сколько на свете жалобщиков и отправителей правосудия. Я охрип, мой добрый доктор, оглашая протесты и audita-queraela [75], приказы о передаче дел на апелляцию и ne exeat regnum [76], приказы о подавлении мятежей и приказы о высылке. Вереницы исков бесконечны, и приговорам несть числа». Он словно хотел улыбнуться, но прикрыл лицо мантией. «Но вот что я вам скажу, – продолжал он. – Я не так уж пресыщен хлопотами, чтобы не сделать вам одного искреннего и нерушимого обещания величайшей важности. Ну же, смелее – протяните мне руку и будем друзьями. Я знаю, что не в ваших привычках оглядываться на каждого брехливого пса, но кое-кто здесь желает вам дурного. Наймите меня, и я отодвину вашу погибель еще на год, а то и более. Чего вы хотите – обвинять или защищаться? По уголовной или гражданской части пойдете вы, любезный доктор? Я сочиню вам какое угодно заключение или протест, а вы можете признать свою вину или отрицать ее. Так на чем же мы остановим выбор? Мое время слишком дорого, чтобы тратить его на пустую болтовню. Если закон был нарушен – по сути или по форме, в ходе процесса или при вынесении приговора, – вы должны заявить об этом во всеуслышание». Я собирался ответить ему, но он выхватил шпагу и нанес мне удар в грудь. «Вот тебе, – сказал он. – Расплатишься, когда сможешь».