О сферы, ваше вечное вращенье

Должно б стократ усилить хор стенаний

Над гробом королевы. Восхищенья

Достойная супруга и страданий

Моих виновница невольная – о небо!

Как буду жить я без тебя, родная?

Я в ад навек переселен из рая.

«А хитрец-то знает здешние обычаи – небось не впервой подбирать себе подружку. Видите, как он заманивает ее сверканьем своих золотых перстней?»

Я снова изготовился внимать сладкозвучной речи актеров, ибо к королю приблизился отрок, несущий факел мудрости.

Отрок. Пусть Скорбь рассеют Разума лучи.

Король. Не вижу я ни проблеска в ночи.

Отрок. Рассудок повелит – Печаль уйдет.

Король. Ярмо Рассудка счастья не вернет.

«А что это за важнецкий господин, доктор Ди, – вон там, сбоку от нас? Вы с ним знакомы?»

Я не откликнулся, хотя слышал его хорошо: я не мог оторвать глаз от сцены, ибо актеры повернулись в танце и король вновь выступил вперед.

Мой сын честолюбивый жаждет власти

И ищет, как со мной покончить разом,

Чтоб опереть сапог на лоб мой хладный

И плод сорвать…

Прочего я не расслышал, так как Овербери снова зашептал мне на ухо: «Видите вон того, в плаще с широкими рукавами? Сразу ясно, что он любитель мальчиков. Разве не правду говорят, что театр – истинная школа жизни?»

Когда я опять посмотрел на сцену, там произошла резкая перемена, ибо теперь старый король, одетый в платье обычного покроя, был простерт на ложе, а виолы и трубы возвещали о пришествии его сына.

Король. Кто там стучит, как Дьявола подручник?

Тут Овербери подтолкнул меня локтем.

Сын. Я, ваш наследник и послушный сын.

«Злодей, доктор Ди, ручаюсь вам. По лицу видать».

Король. Входи. Нет силы под луною,

Что удержала бы тебя.

Засим принц, облаченный в синие с белым одежды, подошел к нему вплотную и поразил отца шпагой, что означало убийство; наверное, в этот миг на деревянные доски был опорожнен бычий пузырь с кровью, ибо жидкость пролилась далее с края помоста, а виолы и трубы зазвучали снова, на сей раз более тревожно. Джон Овербери глазел на это разиня рот и соблаговолил молчать вплоть до самой интерлюдии, когда четыре фигуры со знаменами, олицетворяющие Смерть, Вину, Месть и Неблагодарность, выступили на сцену, а затем принялись вопрошать друг друга о смысле происходящего.

«Поясните мне это, мой добрый доктор», – сказал Овербери, озадаченный их беседой, слишком глубокой для его куцего умишка.

«В этом пафос всего зрелища, – отвечал я. – Разве ты не понял, что кровь короля символизирует неорганическую природу металлов, а сама шпага означает преображение огнем?»

«Накажи меня Бог, если понял. Но кто ж эти величавые фигуры?»

«Они назвали себя. Кроме того, сия четверица представляет собою четыре звезды, или materia prima [54] философского камня. Что еще осталось тебе неясным?»

«Ох, сэр, это загадка, непосильная для моего ума».

«Думай, думай. Неужто головенка твоя, совсем пуста?»

«Я ею доволен, доктор Ди, но коли вы считаете ее глупой, то уж простите меня великодушно». Однако он то и дело посмеивался, а затем вдруг обратил взор на стоявших рядом и начал перекидываться с ними вопросами вроде «Как живете-можете?» и «Что новенького?» Было очевидно, что он со многими хорошо знаком, ибо тут собралось не меньше негодяев, чем их обычно бывает на Клинк-стрит неподалеку отсюда.

Сын. Зачем ты здесь, отродье Люцифера?

Король. Я призрак твоего отца, восставший

Из гроба, чтоб проклясть отцеубийцу.

Я поднял взор и увидел смятенного принца, сидящего в кресле с подушкою, и короля, что стоял перед ним, с ног до головы закутанный в белое полотно, – сие должно было означать его возврат из могилы.

Сын. Прочь, адский выползок, вернись в геенну!

Король. Не упокоюсь я в земле, покуда

Ты лик ее уродуешь…

«Богом молю, говори громче, – вдруг крикнул актеру Джон Овербери. – Повтори это слово еще разок. Твой саван мешает нам слышать тебя, почтенный призрак».

Но я не присоединился к общему гоготу. Мною овладел странный испуг: мне казалось, что если сдернуть белое дамасское полотно, я увижу на сцене труп своего отца.

Корлоль. Ты лик ее уродуешь собою.

Актер начал снова, однако заметно сбитый с толку криками слушателей, уронил на дощатый пол восковую свечу, которую держал в руке; от нее вспыхнуло его одеяние, но два прислужника тут же выскочили на сцену с кувшином воды и загасили пламя.

В последовавшем за сим волнении (ибо огонь был смертельным врагом всего театра) я поднялся со скамьи, по-прежнему панически боясь увидеть перед собой отца, и повернулся спиною к разноцветным фигурам лицедеев. «Сиди, – сказал я Джону. – Не то потеряешь свое место».

«Но пьеса еще не кончена, уважаемый доктор».

«С меня довольно и этого. А через толпу я проберусь сам».

«О нет, сэр, скажу вам без лести, ваше общество столь приятно для меня, что я не расстанусь с вами по доброй воле». Я мысленно застонал, но он снова ухватил меня за рукав. «Экая толкотня!» – воскликнул он и двинулся вместе со мною, крича «Позвольте же!» и «Дайте нам пройти, умоляю вас!», покуда мы не выбрались на Бродуолл. Тут он остановился и хлопнул в ладоши. «Погодите минутку, – сказал он. – Кажется, я обронил там свой серебряный перочинный нож». И он опрометью кинулся назад к театру, но, пройдя за ним несколько шагов, я увидел его беседующим с той самой шлюхой, или блудницей, которую он назвал Мэрион. Чуть позже они вышли оттуда вдвоем, и я воззрился на рыбацкую лодку посреди реки, как бы погруженный в глубокие раздумья.

«Ну вот, господин мой, – окликнул он меня, приближаясь. – Говорят, что унция веселья лучше фунта печали. Разве это не так?»

«Ты нашел нож?»

«Он завалился в уголок кармана. Ничто не утеряно, сэр, зато кое-что найдено». Тут он улыбнулся Мэрион; это была весьма миловидная и пухлая девица с кожею чистой и белой, точно редчайшая слоновая кость, и, пойдя за нею в сторону реки (причем она то и дело украдкой бросала на меня взгляды через плечо), я ощутил, как напрягся под моим платьем златой жезл Адама. «Помните, – продолжал Джон, замедлив шаг, дабы я мог настигнуть их, – как вы пороли меня по утрам, стоило мне проспать? Да еще приговаривали, будто-де сок молодой березки всякую хворь выгоняет, – так ведь, почтенный доктор?» На слове «березка» он ущипнул блудницу за руку, и та рассмеялась. «Кабы вы применили свое средство к другому достойному объекту, вы, верно, увидали б новое чудесное преображение». Я хорошо понимал его намеки. «Не прогуляться ли нам еще немного, – добавил он, – и не зайти ли всем вместе вон в тот трактир?» Я знал место, о котором он говорит: это был публичный дом, или клоака для потаскух и блудниц, куда захаживало больше народу, чем в Вестминстер-холл, и где водилось больше заразных хворей, чем в Ньюгейте. И однако я согласился пойти туда. Что ж, и Сократ порою пускался в пляс, а Сципион играл камушками на морском берегу; я не стану ни оправдываться, дабы не сочли это признаньем вины, ни скрывать своих замыслов, дабы не показаться глупцом. Если верить молве, аптекари любят только запах мочи, и в тот раз я уподобился им: я был словно муха, что облетает стороной розу, норовя усесться в навоз.