Полученных указаний было явно недостаточно, и Плинио вернулся на площадь и спросил у регулировщика, где вилла «Надежда». Тот указал дорогу, и Плинио быстро нашел. Вилла оказалась типичной для Карабанчеля постройкой начала века. Огромный, из обожженного кирпича, домище в один этаж и с подвалом. Вокруг – небольшой запущенный сад, окруженный выбеленной известью в незапамятные времена оградой с высокими решетчатыми воротами, выкрашенными тусклой зеленой краской. Прежде всего Плинио прошелся вдоль ограды. Хотелось найти место, откуда можно было бы спокойно наблюдать за домом, но такого места не нашлось. Напротив дома была полуразрушенная кирпичная стена. За стеной и по обе стороны ее – заросший травой строительный мусор, горы старых бумаг. Ничего не оставалось, как войти. Он нажал кнопку звонка у ворот. Через некоторое время дверь в доме отворилась, и показалась старая женщина, резкая в движениях и, судя по всему, дурно настроенная. Наверное, мать Марии де лос Ремедиос.

– Вы звонили? – крикнула она.

– Я.

– Чего вам?

– Я к вам. Я из Томельосо.

Женщина остановилась в нерешительности, и тут же за ее спиной показалась донья Ремедиос. Она, прищурившись, поглядела в сторону ворот и, узнав Плинио, улыбнулась. Донья Ремедиос пошла к воротам, на лице у нее было написано удовольствие.

– Мануэль, каким это вас ветром занесло? – сказала она, подходя.

Старуха вошла в дом. Донья Мария де лос Ремедиос открыла ключом замок.

– Входите, входите… Мы собираемся уезжать, но еще есть время.

– Я просто зашел навестить вас.

– Входите… входите.

– Вы в Томельосо?

– Нет, на воды. У матери тяжелая форма артрита, и мы всегда в это время года ездим на курорт.

И в самом деле, сеньора приоделась. Лицо у нее было ясное, безмятежное – и следа не осталось от того волнения, которое заметил Плинио в дороге. Белокожая, с черными как смоль волосами и не сходящей с лица улыбкой, чуть, может, полноватая, но вовсе не толстая. «Сеньора, – подумалось Плинио, – необыкновенно хороша, несмотря на свои полные пятьдесят лет».

В прихожей стояло несколько чемоданов.

– Присядьте хоть ненадолго, – предложила она, указывая настоявший в прихожей плетеный стул тех времен, когда Плинио был еще рекрутом.

Плинио отметил, что принимают они его явно на ходу. Обе женщины стояли рядом и глядели на него каждая на свой манер. На лице дочери – приветливая улыбка, а мать словно уксусу глотнула.

– Чего хотите – пива, кока-колы или еще чего-нибудь?

– Вполне достаточно простой воды.

– Только этого не хватало! Я принесу кока-колу.

И обе женщины поспешно пошли за кока-колой. В прихожей не было иного освещения, кроме света, падавшего из окна над дверью, которая выходила в сад. Справа портьеры закрывали вход в столовую или гостиную. Шесть стоявших в ряд чемоданов были такими сверкающими и новенькими, по последней моде, что никак не вязались с обстановкой и духом всего дома, которые вполне соответствовали началу тридцатых годов. Еще тут были две растрескавшиеся фаянсовые подставки для цветочных горшков. Глухую, как в деревне, тишину нарушал лишь стук провисших проводов, которые от ветра время от времени ударяли в стекло над дверью.

Наконец появилась Мария де лос Ремедиос с крошечным подносом, а на нем – бутылка и стакан. Следом за нею вошла и мать.

– Пожалуйста, Мануэль… Что это вы, томельосцы, зачастили ко мне? Вчера тут были дон Лотарио и этот, виноторговец, не по мню, как его зовут. Я очень обрадовалась. А вот сегодня – вы.

– Ну да, это они мне рассказали, что у вас дом очень красивый, – сказал Плинио с намеком, глядя на двери, ведущие внутрь дома.

– Ах, какая жалость! Действительно, он был красивый, когда его свекор построил… Теперь уж он немодный и для двоих слишком велик.

Плинио сделал два-три глотка и закурил папиросу. Наступило молчание. Донья Ремедиос призадумалась, однако улыбка не сошла с ее лица; наконец она сказала:

– Проходите, Мануэль, проходите, – и, отдав бутылку и стакан матери, раздвинула портьеры. – Вот это мы называем салоном, хотя вид у него довольно запущенный.

И впрямь, на всем лежала печать запустения и не было единого стиля. Нельзя сказать, что было грязно, однако, судя по всему, вещи, приходившие в негодность, тут не чинили. В этом, так называемом, салоне стояла хромоногая тахта и несколько стульев, обитых кожей, как в конторе, пианино и этажерка с пожелтевшими нотами.

Мать шла за ними, но не входила в комнаты, а останавливалась в дверях, глядя мрачно и недоверчиво.

– Это столовая.

Ужасающий испанский стиль: медная и серебряная посуда словно из лавки старьевщика. Слабенькие лампочки в деревянной люстре делали столовую похожей на склеп – даже холодок по спине пробегал.

– В этой комнате был кабинет свекра, а потом – мужа.

С потолка свисала большая позолоченная клетка с чучелом попугая, хранившим в своих перьях пыль гражданской войны, а то и более давнюю. Снова, так называемый, испанский стиль. Мебельные гарнитуры, как набор катафалков, со множеством морд и лап, цепеняще торжественные, – ад в испанском представлении, выточенный ревностными священниками, со всеми внутренностями, лапами и потрохами, мрачный и инквизиторский.

– А здесь спальни, – указывала сеньора на двери, не обнаруживая, однако, намерения открыть их.

Плинио шествовал меж двух женщин. Впереди, проводником, донья Мария де лос Ремедиос, а сзади, как молчаливый конвоир, – старуха. Прошли длинную галерею, где не было ничего, кроме комнатных растений и – снова – плетеных кресел. Как видно, в этом доме имели пристрастие к плетеной мебели, которая теперь приобрела цвет леденцов, и к подушкам в кретоновых наволочках.

Раз уж так сложилось, ничего не поделаешь, пусть показывают дом, – подумал Плинио. – Главное – не спускать с них глаз. На том пустыре, что напротив, дождусь, пока они отъедут. И поеду за ними хоть до самого Синая. К чему это они показывают все внутренности… Если бы они не проделали того же с доном Лотарио и Фараоном, я бы подумал, что хотят отвязаться. Значит, считают, что мы приехали покупать дом или же… хотят показать, что в доме живут они одни».

– Мама, ступайте приготовьте чашечку кофе Мануэлю, – сказала донья Мария де лос Ремедиос матери, не поворачивая головы.

Плинио видел, как старуха остановилась и, постояв несколько секунд, ни слова не говоря, повернулась и пошла. Длинный, залитый солнцем коридор заканчивался тремя ступеньками и дверью, которую сеньора открыла со словами:

– А тут у нас погребок, сыры и окорока нам привозят из деревни. Поглядите. Посыльный привозит или друзья… А в этой бочке старое вино, не знаю даже, сколько ему лет.

Плинио пошел меж полок, уставленных оплетенными бутылками, бочонками и сырами. Был тут и глиняный чан с солеными помидорами и колбасы в оливковом масле. Под потолком висели окорока и пласты сала, гроздья винограда нового урожая и дыни. На дне бочонка со старым вином выбиты были теперь уже неразборчивые буквы.

Сеньора, заметив, что Мануэль наклонился прочитать надпись, зажгла верхний свет.

– Это подарок моему отцу, уж не помню, какое доброе дело сделал он одному очень известному в нашем городе семейству. Вот видите…

Плинио наклонился пониже, чиркнул спичкой и медленно прочел:

– «Тысяча девятьсот двадцать четвертый год в па…мять… о…» И тут он услышал, как хлопнула дверь и повернули ключ в замке. Он быстро обернулся.

Донья Мария де лос Ремедиос исчезла.

«Вот те раз! – воскликнул он про себя. – Попался, как новичок! Чтоб мне было пусто! Таким слыл всю жизнь умником – и полный привет! Ни вам спасибо, ни нам – до свидания. Все так чинно, все так пристойно, эта трясогузка впереди, старушка – сзади, посмотрите, что у нас тут, посмотрите, что у нас там, – ив мышеловке. А ведь я уже почти нащупал что-то, но вот сеньора велела матери приготовить кофе, и тут я расслабился…»

Он провел рукой по лицу, вдохнул глубоко и, чтобы помочь себе вернуться к нормальному состоянию, очень медленно набил папиросу. Закурил, снял очки, которые надевал, чтобы прочитать надпись на бочонке, и уже довольно спокойно огляделся вокруг.