Ник Хорнби

Hi-Fi

Тогда…

Моя безусловная и окончательная первая пятерка самых памятных разлук (привожу в хронологическом порядке):

1) Элисон Эшворт;

2) Пенни Хардвик;

3) Джеки Аллен;

4) Чарли Николсон;

5) Сара Кендрю.

Расставание с ними глубоко ранило душу. Ты не находишь в этом перечне своего имени, да, Лора? В первую десятку ты, думаю, еще могла бы пролезть, но в первой пятерке тебе делать нечего; все места в ней заняты теми, из-за кого я изведал такое горестное унижение, какого ты доставить попросту не способна. Возможно, мои слова прозвучат чересчур жестоко, но, видишь ли, мы с тобой уже слишком много пожили, чтобы научиться причинять друг другу боль, и это хорошо, а не плохо, посему не принимай непопадание в пятерку очень уж близко к сердцу. Это все давние дела, они в прошлом, и черт бы с ними. Когда-то быть несчастным значило действительно многое; теперь же это лишь досадная помеха вроде простуды или пустого кармана. Чтобы по-настоящему отметиться в моей жизни, тебе следовало появиться раньше.

1

Элисон Эшворт (1972)

Чуть не каждый вечер мы околачивались в парке поблизости от моего дома. Мы тогда жили в Хартфордшире, но с тем же успехом могли бы жить в любом другом английском спальном районе: такой уж это был район и такой парк – три минуты от дома, через дорогу от скопления торговых точек (кооперативный супермаркет, газетный киоск и винная лавка). Здесь не было ничего, что помогло бы опознать округу; застав магазины открытыми (они закрывались в половине шестого, по четвергам – в час, а по субботам и вовсе не работали), ты могла зайти в газетный киоск и купить местную газету – но и в ней не нашла бы подсказки.

Нам было по двенадцать-тринадцать, и мы только-только начали замечать забавную двойственность – или я осознал ее уже задним числом? – нашего поведения: мы позволяли себе играть на качелях, каруселях и прочем ржавеющем в парке малышовом хламе только при условии, что получалось сохранять этакую застенчивую ироническую отрешенность. Она достигалась либо напускной рассеянностью (можно было насвистывать, перебрасываться ничего не значащими фразами, вертеть в руках потухший бычок или коробок спичек), либо заигрыванием с опасностью – так что мы прыгали с качелей, когда они взмывали выше некуда, заскакивали на карусель, когда она раскручивалась на полную, висели, уцепившись за конец качельной перекладины, до тех пор, пока она не вставала вертикально. Если удавалось каким-то образом доказать, что эти детские снаряды в любой момент могут вышибить тебе мозги, тогда все нормально, на них можно лезть.

Но в отношении девчонок никакой забавной двойственности не было. Ей просто некогда было развиться. Еще недавно они нас ни под каким видом не интересовали, их как бы и вовсе не наблюдалось поблизости, а тут вдруг от них стало некуда деться; они заполонили все вокруг и были повсюду. Еще недавно тебе хотелось тюкнуть одну из них по голове за то, что она твоя или чья-нибудь еще сестра, а в один прекрасный день… собственно, мы толком и не понимали, чего нам захотелось в этот прекрасный день – чего-то такого, ну вот такого. Как-то внезапно все эти сестренки (а никаких других девчонок до поры до времени просто не было рядом) начали нас интересовать и даже будоражить воображение.

Чем мы могли похвастаться из того, чего не имели прежде? Ломающиеся голоса, но это сомнительное богатство – обладатель срывающегося в писк голоса скорее нелеп, чем желанен. Что до пробивающейся на лобке растительности, то для каждого она оставалась тайной – строго между тобой и твоими трусами, – и должны были пройти еще долгие годы, покуда особь противоположного пола не подтвердит, что все выросло там, где надо. Девчонки же обзавелись грудью, а вместе с ней и новой, особенной такой походочкой – со сложенными на груди руками, которые как бы и маскировали новоприобретение, и одновременно привлекали к нему внимание. А потом еще косметика и духи, неизменно дешевые, неумело, а часто и по-смешному используемые, но тем не менее грозно напоминающие о том, что нечто происходит без нас, помимо нас, за нашими спинами.

У нас началось с одной из них… нет, я неправильно выразился, поскольку к решению о начале я был абсолютно непричастен. Впрочем, не могу сказать, что у нее это началось со мной: ведь выражение «у нас началось» таит в себе подвох, предполагая равноправие, равную инициативу сторон. А в нашем случае Элисон, сестра Дэвида Эшворта, вдруг отделилась от девичьей стайки, собиравшейся каждый вечер на скамейке в парке, подошла, обняла меня за плечи и повлекла прочь от качелей.

Я не могу припомнить, как, собственно, она все это проделала, да и тогда толком не понимал. В процессе нашего первого поцелуя – моего первого поцелуя – я, как сейчас помню, был совершенно сбит с толку, задумавшись над тем, каким образом между Элисон Эшворт и мною образовалась такая близость. Я был словно в тумане, когда очутился у девчачьей скамейки, вдали от брата Элисон, вдали от Марка Годфри и остальных, и потом, когда мы удалились от ее компании. Я не соображал, с чего это она так откинула голову, но до меня сразу дошло, что надо прикоснуться губами к ее губам. Рациональному объяснению этот эпизод не поддается. Но как бы то ни было, все именно так и произошло и снова, с незначительными вариациями, происходило на следующий вечер и на следующий после следующего.

И что только было тогда у меня в голове? И что было в голове у нее? Сейчас, если я хочу вот так, горячо и от души, целоваться с барышней, это потому, что я хочу от нее еще много чего другого: секса, походов в кино в пятницу вечером, хочу получить в ее лице спутника и собеседника, хочу, чтобы она познакомилась с моими родственниками и друзьями, а я познакомился с ее, чтобы она приносила мне лемсипс[1] в постель, когда я болею, чтобы слушала мои кассеты и диски, может быть даже родила мне маленького мальчика по имени Джек и маленькую девочку, еще не решил – Холли или Мейзи. Но от Элисон Эшворт я ничего из перечисленного не хотел: ни детей – мы же сами были детьми; ни пятничных вечеров в кино – мы ходили туда по утрам в субботу; ни лемсипса – его мне давала мама; ни даже секса, и уж тем более не секса – умоляю, только не секса! – этого самого мерзостного и кошмарного изобретения начала семидесятых.

В таком случае что мы оба имели в виду? Да ничего мы в виду не имели и прокладывали себе дорогу на ощупь. Нами двигали отчасти тяга к подражанию (к 1972 году я видел целующимися Джеймса Бонда, Саймона Темплара, Наполеона Соло, Барбару Виндзор с Сидом Джеймсом или, возможно, с Джимом Дейлом, Элси Таннер, Омара Шарифа с Джулией Кристи,[2] Элвиса Пресли и еще уйму черно-белых человечков, на которых моя мама так любила смотреть, хотя они и целовались как-то по-деревянному), отчасти бессилие перед гормонами, отчасти боязнь отстать от ровесников (Кевин Баннистер и Элизабет Барнз занимались этим уже недели две), отчасти слепая паника… Мы ничего не сознавали, не испытывали ни страсти, ни удовольствия, если не считать таковым непривычное и в меру приятное потепление внизу живота. Мы были двумя зверьками, но это вовсе не означало, что еще неделя – и нам уже станет мешать одежда; образно выражаясь, зверьки понюхали друг у друга под хвостом и нашли запах не таким уж отталкивающим.

Но послушай, Лора, что было дальше. На четвертый день наших с Элисон отношений прихожу я в парк и вижу: она сидит на скамейке, обняв Кевина, а Элизабет Барнз поблизости нет. Никто – ни Элисон, ни Кевин, ни я, ни болтающиеся на качелях сексуально отсталые придурки – не проронил ни звука. Я застыл, ошарашенный, залился краской, а тут еще и почувствовал, что не могу шагу ступить – ноги-руки меня не слушались. Что делать? Куда податься? Лезть в драку я не хотел; сидеть здесь с этими двоими не хотел; идти домой тоже не хотел. И вот, изо всех сил сосредоточившись на фантиках, которыми была отмечена тропа от девчонок к мальчишкам, не поднимая глаз, не оборачиваясь назад и не глядя по сторонам, я направился к облепившей качели плотной массе одиноких самцов. На полпути я допустил один досадный просчет: остановился посмотреть на часы, хотя, разрази меня гром, не имел ни малейшего представления, что я хочу этим доказать, кого пытаюсь одурачить. Что такого особенного должны были тем сентябрьским днем показывать часы, чтобы парень тринадцати лет, с потными ладонями, рвущимся из груди сердцем, отчаянно сдерживающий слезы, отвернулся от девчонки и ринулся к детской площадке? Уж конечно не четыре часа пополудни.