Олимпия Манчини откинула капюшон своего широкого плаща и едва сдержала приступ тошноты от удушливо-приторного запаха, заполнявшего комнату.

Хозяйка дома молча, с лукавой ухмылкой наблюдала за ночной гостьей, вытирая грязные руки о мокрую тряпку на поясе.

— Чем могу услужить, сударыня? — осведомилась она самым любезным тоном, на какой только была способна. — Если вас гложет печаль и мое мастерство может избавить от нее… — продолжала она, открыто поглядывая на руки девушки, которые та скрестила на животе.

Олимпия смерила ее надменным взглядом.

— Нет, дело совсем не в этом. Я думала, вы куда более прозорливая колдунья, — язвительно заметила она.

Услышав унизительное замечание в свой адрес, женщина присмирела.

— Сударыня, — проговорила она, — я имела в виду…

— Вы меня совсем не знаете, — заявила Олимпия, расхаживая по комнате и разглядывая ряды запыленных бутылок, — зато я вас знаю очень хорошо, как и то, чем вы тут занимаетесь. Катрин Вуазен, колдунья, отравительница и фабрикантша ангелов![47] Я здесь ради того, что превыше вас и чего вы даже представить себе не можете. А если попытаетесь что-то выведать, обещаю: сюда очень скоро нагрянет полиция, и ее наверняка заинтересуют странные растения, которые вы высаживаете по ночам у себя в саду.

Катрин Вуазен встрепенулась.

— И о свертках, которые вы поставляете для ночных обрядов, не совсем праведных.

Увидев, что ее угрозы произвели на струхнувшую женщину должное впечатление, Олимпия продолжала:

— Впрочем, если все пройдет благополучно и вы будете держать язык за зубами, вам нечего бояться. Фабрикантши ангелов и черные мессы — не совсем то, что интересует моих заказчиков. Им угодно получить верное средство, чтобы облегчить одной особе переход из этой бренной жизни в иную. Средство, какое было бы невозможно распознать.

Поняв, что разговор наконец дошел до цены, Катрин Вуазен успокоилась и слащаво заулыбалась.

— Да-да, понимаю. Это крепкий, изящный мужчина? Или, может, дородная дама? Мне надо это знать, чтобы приготовить нужную дозу, ведь одно дело извести крысу, а другое — собаку, — пояснила она в ответ на подозрительный взгляд Олимпии.

Сидя одна в карете с наглухо задернутыми шторками, Олимпия достала из-под плаща маленькую склянку. Осторожно держа ее обеими руками в перчатках, она поднесла бутылочку к глазам и посмотрела на налитую туда мутную, голубовато-молочную жидкость.

«Уж теперь-то Кольбер будет доволен, — решила она. — До чего простая штука жизнь! И до чего хрупкая!» В ее ушах отдавался скрип кареты, катившейся в непроглядную ночь, а перед глазами стояло лицо Луизы де Лавальер.

67

Сен-Манде — понедельник 23 мая, десять часов утра

Никола Фуке стоял на первой ступеньке парадной белокаменной лестницы, спускавшейся в парк, и наблюдал, как его дети играли в обруч. Он следил за их беготней и возней, прислушивался к их радостным крикам и смеху, и ему не хотелось возвращаться к себе в кабинет. С рассеянным видом он сорвал красный цветок из огромной вазы, украшавшей, среди прочих, каменный плитняк, и принялся обрывать лепестки, один за другим.

— Да отпусти же его, Арман! — послышался обиженный детский возглас.

Фуке опустил глаза и увидел, что от цветка остался лишь голый стебелек. Вздохнув, он бросил стебелек и начал подниматься по лестнице.

Двустворчатая дверь распахнулась перед суперинтендантом, оторвав посетителя от созерцания одного из живописных полотен на стене.

— Господин Жабак, — приветствовал банкира Фуке, — весьма сожалею, что заставил вас ждать возле полотна, недостойного вашего внимания. Да не осенит печаль ваш утонченный взор, оскорбленный отсутствием изысканности, к которой вы так привыкли.

Банкир, облаченный как всегда во все черное, отвесил низкий, продолжительный поклон.

— О нет, господин суперинтендант. Полотно, напротив, очень хорошее, и сцена…

— Сражения Горациев с Куриациями.[48]

— …просто восхитительна. К тому же гостеприимство вашего дома способно легко обратить простую стекляшку в драгоценный камень, — улыбнулся Жабак.

— Благодарю, что пришли, — сказал Фуке серьезно, показывая, что нора переходить к делу.

— Для меня это огромная честь, — ответил банкир, сделав вид, будто не обратил внимания на резкую перемену в голосе суперинтенданта.

— Господин Жабак, — продолжал Фуке, указав гостю на кресло, — я намерен говорить без обиняков. Мои служащие докладывают, что на счет вашей конторы были переведены два векселя на сумму…

Он потянулся к папке с бумагами на сервировочном столике рядом со своим креслом и быстро ее пролистал.

— …двести тысяч экю. Однако ваши счетоводы отказались их принять. Более того, мне доложили, что депозит тут же переправили одному из королевских интендантов, то есть моему подчиненному!

Жабак, поджав губы, только моргнул, подтверждая слова Фуке.

Голос Фуке зазвучал более сухо.

— Возможно, они сделали это по рассеянности или по чистой случайности, но, как бы то ни было, мне хотелось бы получить от вас объяснения, господин Жабак, помня об искренности наших с вами отношений, которую вы еще недавно так нахваливали.

Жабак в знак бессилия только развел руками.

— Господин суперинтендант, я всего лишь ссужаю вас деньгами, а через ваше посредство — короля. Как вы знаете, я предоставил вам изрядный процент скидки. Однако не заставляйте меня играть по правилам, не имеющим никакого отношения к роду моих занятий. Политики рискуют, господин суперинтендант. А банкиры этим пользуются. Это тонкое и очень важное различие.

Тон Фуке стал ледяным:

— Что это значит?

— Я больше не могу предоставлять кому бы то ни было кредиты без гарантии, поскольку в противном случае мне самому придется взвалить на себя все бремя рисков… и у меня не останется ни малейшей надежды на причитающиеся мне проценты.

Фуке резко встал, хлопнув ладонями по подлокотникам кресла.

— Но ведь гарантии есть!

— Только с вашей стороны, — оправдывался Жабак, — а не со стороны казны. Если Никола Фуке добропорядочный клиент и плательщик, то государство — да простит господин суперинтендант мою откровенность — плательщик ненадежный.

— Экое открытие!

— В принципе так и сеть, господин суперинтендант, однако в денежных делах, помимо принципа, существуют правила объема. И за отсутствием сумм, записанных в приход, правила попросту перестают действовать. Поймите меня правильно, господин суперинтендант, — продолжал Жабак, поднимаясь в свою очередь, словно для того, чтобы защититься от гнева, отразившегося на лице Фуке, — вспомните нашу последнюю встречу! Вы рассуждали тогда об откровенности, но не я ли предостерегал вас от опасной игры, какую вы затеяли, решившись взять на себя риски, превосходящие ваши возможности? Это касается третьих лиц, чья благодарность и ручательство по отношению к вам не вызывали моего доверия. А вы мне ответили — это, мол, ваше личное дело.

— В политике — да, — хрипло проговорил Фуке, — но при чем тут опасность? И если вы вспомнили о нашей последней встрече, давайте, если угодно, заключим сделку. Сыграем опять в вашу справедливую игру! Хотя убранство моего кабинета, как видите, убого по сравнению с убранством вашей галереи… ну да ладно, надо уметь применяться к обстоятельствам.

На лице Жабака появилось грустное выражение.

— Неужели вы станете меня уверять, будто вмешательство господина Кольбера — чистая случайность и это никоим образом не изменило вашего отношения ко мне, вследствие чего вы вдруг усомнились в моей платежеспособности?

Жабак покачал головой.

— Я вовсе не имел в виду вашу платежеспособность, господин суперинтендант, и ни за что не позволил бы себе судить, действительно ли вы распоряжаетесь вашим собственным кредитом во благо королевской казны. Я бы даже сказал, ваши действия в том смысле, по-моему, свидетельствуют о вашем беспримерном самопожертвовании и благородстве. Мне всего лишь хотелось заметить, что даже ваш собственный кредит, а я только его и имею в виду, небезграничен и на сегодняшний день достиг своих границ. И тут я с вами откровенен как никогда. Что же до вмешательства третьих лиц…