“Невский проспект” имеет сложную творческую историю, будучи связан с другой, только намеченной повестью Гоголя “Страшная рука”. Для изучения этой истории мы располагаем следующими материалами: 1) отрывком неоконченной повести “Страшная рука”; 2) вторым отрывком той же повести: “Фонарь умирал”; 3) черновой редакцией “Невского проспекта”; 4) его печатным текстом в “Арабесках”. Связь этих отрывков и редакций не подлежит сомнению. Что касается первых двух отрывков, то здесь мы имеем дело с простым вариантом одного и того же начала; связь же этих отрывков с “Невским проспектом” устанавливается простым сопоставлением характеристики главных героев обеих повестей — студента и художника. Первый отрывок датируется 1831–1833 гг.; отрывок второй — 1832—33 гг.; черновая же редакция 1833—34 гг. Таким образом, мы имеем здесь дело с замыслом, разрабатывавшимся на протяжении более четырех лет. Первый отрывок, правда, дает только заглавие и несколько начальных строк. Однако, уже само это заглавие представляет значительный интерес: “Страшная рука. Повесть из книги под названием: Лунный свет в разбитом окошке чердака на Васильевском острове в 16 линии”. Название повести “Страшная рука” восходит к традициям повести и романа “ужасов”. Однако, уже подзаголовок разрушает эти ожидания. Взятый сам по себе, он несколько напоминает “Уединенный домик на Васильевском” Титова — Пушкина. Гоголь, без сомнения, знал эту повесть, появившуюся в “Северных Цветах” за 1829 г., знал, вероятно, и ее историю. Возможно, что и самый выбор места действия повести — Васильевского острова — был произведен не без влияния “Уединенного домика” и пушкинского художественного осмысления этой окраины столицы. Возможно, что и фигура в черном фраке (в отрывке втором) — какая-то параллель к Варфоломею пушкинского замысла, как третья сторона “треугольника”: героиня, герой и враждебная сила.

Второй отрывок дает уже завязку повести: приезжий студент, красавица и таинственная фигура в черном фраке. Можно думать, что тема Невского проспекта, т. е. Петербурга как такового, не играла еще здесь особо выдающейся роли.

Установить, как далеко удалось Гоголю развить этот первоначальный вариант повести, нельзя. От него ничего не сохранилось, кроме двух указанных отрывков… Но, с другой стороны, нет никаких оснований утверждать, будто всё дело и ограничилось этими первоначальными строками. Ясно лишь, что повесть в первоначальном варианте не была закончена, а при вторичном обращении Гоголя к теме о бедном мечтателе он обработал ее уже по-иному. Фантастический элемент был устранен; повествованию придан строго реалистический характер; выступила на передний план проблема изображения города, как фона и рамки для повествования о бедном художнике и его веселом приятеле. Такая коренная переработка первоначального замысла определялась, прежде всего, внутренним развитием самого Гоголя.

Пробуя свои силы в различных жанрах, молодой Гоголь намечает путь к реалистической трактовке действительности на основе своей собственной, совершенно оригинальной литературной системы. Но именно в этот период исканий он особенно доступен различным литературным влияниям.

Гоголь дебютировал и завоевал себе литературную известность как “сказочник”. Но фантастический элемент, который играет такую роль в “Вечерах”, не имеет ничего общего с субъективно-идеалистической фантастикой популярного в те годы в России Гофмана; Гоголь никогда не признавал за фантастическим хотя бы субъективно значимой реальности; для него это был либо сон, обоснованный психологически, либо фольклор, т. е. система фантастического, объективно данная автору в совокупности народных верований, либо, наконец, чисто литературный, композиционный прием. Но, тем не менее, перешагнуть от насыщенной фантастикой сказки к реалистической повести, еще мало развитой в русской литературе, представляло, конечно, значительные трудности. И здесь ему оказали помощь молодые французы, — так называемая “неистовая школа” и, прежде всего, Ж. Жанен.

Нет никаких сомнений, что Гоголь был знаком с произведениями “неистовых”. Помимо того, что русские журналы того времени пестрели их именами, ими чрезвычайно интересовался Пушкин, с которым Гоголь в эти годы находился в тесном общении. Среди лозунгов, выдвигаемых “неистовыми”, Гоголю должен был быть особенно близок лозунг о “фантастическом в действительности”, наиболее резко и отчетливо формулированный Ж. Жаненом. Действительность — неоднократно возглашает этот писатель — сама по себе дает художнику столько необычайного и фантастического, что ему нечего гоняться за фантастикой в тесном смысле этого слова. В самой природе, в реальной жизни есть много такого, что, будучи подано в известной манере, в определенной композиционной связи, может образовать самое причудливое, самое фантастическое произведение, где, однако, не будет ничего сверхъестественного. Для Гоголя в период после “Вечеров” этот тезис был очень плодотворен; он мог послужить ему как бы мостом к чисто реалистической трактовке сюжета. И вот, используя некоторые приемы Жанена, он переключает замысел повести о бедном мечтателе из плана гофмановской фантастики в план изображения “необычайного в действительности”, мотивируя всё действие “Невского проспекта” бытовыми “диковинками” большого города.

Из произведений Жюля Жанена на “Невском проспекте” сказалось влияние: во-первых, нашумевшего в свое время романа “Мертвый осел и гильотинированная женщина” (L'Ane mort et la femme guillotinйe. Paris, 1829), а во-вторых, ряда очерков в пятнадцатитомном сборнике “Париж или книга ста одного” (Paris ou le livre de cent et un. Paris et Bruxelle, 1832), посвященном описанию Парижа. Первый роман, трактующий ту же, что и у Гоголя, тему любви мечтательного юноши к падшей женщине, помог Гоголю перенести в реалистический план историю Пискарева. [См. В. Виноградов. Эволюция русского натурализма, стр. 178–186 и сл. ] Что касается сборника “Paris ou le livre de cent et un”, то в предисловии к нему и в очерках “Асмодей” (Asmodйe) и “Мелкие профессии” (Les petits mйtiers) [Две последние статьи появились в “Моск. Телеграфе” 1832, кн. I, рецензия Полевого на весь сборник там же, ч. 50 (1833 г.), стр. 127–141, 248–269.] Жанен за обыденным образом Парижа стремится вскрыть его таинственную внутреннюю жизнь, то есть изобразить его по принципу необычайного и фантастического в обычном и бытовом. И нет никакого сомнения, что Гоголем использован ряд приемов Жанена для описания Петербурга в “Невском проспекте”.