«Отвори!» раздался под дверьми голос, сопровождаемый толчком в дверь.

«Стучит кто-то», сказал остановившийся Чуб.

«Отвори!» закричали сильнее прежнего.

«Это кузнец!» закричал остолбенев Чуб. «Слышишь, Солоха, [Далее начато: де<вай>] куда хочешь девай меня; я ни за что на свете [ни за какие деньги] не захочу показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обеими глазами по пузырю в копну величиною» [величиною в копну]. Солоха, испугавшись сама, металась, как угорелая, и, позабывшись, дала знак Чубу [Вместо «металась ~ Чубу» начато: а. и будучи б. встревожившись в. металась, как угорелая, я позабывшись указала рукою Чубу] лезть в тот самый мешок, в котором сидел уже дьяк. Бедный дьяк не смел даже изъявить кашлем и кряхтеньем боли, когда сел ему почти на голову тяжелый мужик и поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам его висков.

Кузнец вошел, не говоря ни слова, не снимая шапки, и почти повалился на лавку. Заметно было, что он весьма не в духе. В то самое время, когда Солоха затворяла за ним дверь, кто-то постучался снова. Это был козак Свирбыгуз. Этого уже нельзя было спрятать в мешок, потому что и мешка такого нельзя было найти нигде [для него нигде] Он был погрузнев телом [ростом] самого головы и повыше ростом Чубова кума. И потому Солоха повела его в огород, чтобы выслушать от него всё то, что он хотел ей объявить. [Далее начато: Песни колядующих раздава<лись>] Кузнец рассеянно обглядывал углы своей хаты, вслушиваясь в далеко разносившиеся по селу песни колядующих, наконец остановил глаза на мешках. «Зачем тут лежат эти мешки. Их давно бы пора убрать отсюда, через эту глупую любовь я одурел навеки. Завтра праздник, а в хате до сих пор еще лежит всякая дрянь. Отнести их в кузницу». Тут кузнец присел к огромным мешкам, перевязал их крепче и готовился взвалить себе на плечи. Но заметно было, что его мысли гуляли бог знает где; иначе [потому что иначе] он бы услышал, как зашипел Чуб, когда волоса [его волоса] на голове его прикрутила завязавшая мешок веревка, и дюжий голова начал было икать довольно явственно.

«Неужели не выбьется из ума [Вместо „Неужели ~ из ума“: Неужели не вылезет из головы] моего эта негодна Оксана?» говорил кузнец. «Не хочу думать о ней, а всё думается и, как нарошно, о ней одной [Вместо „думается ~ одной“: думается о ней и о ней одной] только. Отчего это так, что дума против воли лезет в голову. Кой чорт! Мешки стали как будто тяжелее прежнего. Тут, верно, положено еще что-нибудь, кроме угля! Дурень я! Я и позабыл, что теперь мне всё кажется тяжелее. Прежде, бывало, я мог согнуть и разогнуть в одной руке медный пятак и лошадиную подкову, а теперь [Далее начато: я скоро буду от ветру валиться] мешков с углем не подыму. Скоро буду валиться от ветру. Нет!» вскрикнул он, помолчав и ободрившись: «что я за баба. Не дам никому смеяться над собою. Хоть десять таких мешков — все подыму». И бодро взвалил себе на плечи мешки, которых не поднесли бы два дюжих человека. «Взять и этот», продолжал он [Вместо «продолжал он»: сказал кузнец] подымая с полу небольшой мешок, на дне которого лежал, свернувшись, чорт. «Тут, кажется, я положил инструмент свой». [Далее начато: и напевая песню] Сказав это, вышел он, насвистывая песню, из хаты.

—

Шумнее и шумнее раздавались по улицам песни [колядки] хохот и крики. [Далее начато: Толпы девушек пришли из соседних деревень] Толпы толкавшегося на улице народа были увеличены еще пришедшими из соседних деревень. Парубки шалели и бесились вволю. Иногда, между колядками, слышилась какая-нибудь веселая песня, которую тут же успел сложить кто-нибудь из молодых козаков. Иногда вдруг кто-нибудь из толпы вместо колядки отпускал [ревел] щедровку и ревел во всё горло:

Хохот награждал затейника. Маленькие окна подымались, и сухощавая рука старухи (которые одни только вместе с степенными отцами [«вместе ~ отцами» вписано. ] оставались в избах) высовывалась [высунувшись] из окошка с колбасою в руках или с куском пирога. [Далее было: и кидали их в подставляемый мешок] Парубки и девчата наперерыв подставляли свои мешки и ловили добычу. Казалось, всю ночь напролет готовы были провеселиться. И ночь, как нарочно, так роскошно теплилась, и еще белее казался свет месяца от блеску снега. Кузнец остановился с своими мешками. Ему почудился в толпе девушек голос [хохот] и тоненький смех Оксаны. Все жилки в нем вздрогнули. Бросивши на землю мешки, так что находившийся на дне дьяк заохал от ушибу и голова икнул во всё горло, побрел он [он побрел] с маленьким мешком на плечах вместе с толпою парубков, шедших следом за толпою девушек, между которою ему послышался голос Оксаны.

Так! Это она! стоит как <царица> [«царица» в рукописи пропущено. ] говорит и блестит черными очами! Ей рассказывает что-то видный парубок, верно, забавное, потому что она смеется. Но она всегда смеется. Как будто невольно и сам не понимая как, протерся кузнец сквозь толпу и стал около нее.

«А, Вакула, ты тут. Здравствуй!» сказала красавица с той же самой <усмешкой> [«усмешкой» в рукописи пропущено. ] которая чуть не сводила с ума Вакулу. «Ну, много наколядовал», продолжала она: «Э, да какой малинькой мешок! А черевики, которые носит царица достал? Достань черевики, выду за тебя замуж…» и, засмеявшись, ушла вместе с толпою девушек.

Как вкопанный, стоял кузнец на одном месте. «Нет, не могу; нет сил больше…» сказал он наконец. «Но, боже ты мой, что за смех! Отчего она так прекрасна. Ее взгляд и речи так и жгут… Нет, не в мочь уже [Вместо „не в мочь уже“; не в силах] пересилить себя. Пора положить конец всему. Пропадай душа. Пойду утоплюсь и поминай как звали». Тут решительным шагом пошел он вперед, догнал толпу девчат, поровнялся с Оксаною я сказал твердым голосом: «Прощай, Оксана. Ищи себе какого хочешь жениха, дурачь кого хочешь, а меня не увидишь уже больше на этом свете». Красавица казалась удивленною, хотела что-то сказать, но кузнец махнул рукой и убежал.