“А сколько бы вы дали за них?” спросил Плюшкин, устремив на него пристально свои тускло-желтоватые глаза.

“Ну мне, признаюсь, совестно и говорить: это такая малость… впрочем, чем богат, тем и рад, говорит пословица. Я бы дал по тридцати копеек на душу”.

“А как вы покупаете — на чистые?” спросил Плюшкин.

“Да, сейчас деньги”.

“Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уж дали-бы хоть по тридцати пяти на душу, право, ведь это вам-то небольшой счет составит”.

“Поверьте, почтеннейший, что если бы я был богат, я бы вам не только по пятисот на душу, по семи сот готов… что я говорю: по семи сот? по тысяче, не колеблясь ни мало, заплатил бы. [заплатил бы вам] Вы бы сказали мне: я меньше[мне, что я меньше] не могу взять за душу, как по пятисот, а я бы сказал: [Далее начато: хотя] нет, извольте тысячу, хотя эти души и не стоят;[Далее было: по пяти сот] но для того, чтобы вам доказать мое расположение, я готов; готов потерпеть, но доставить вам удовольствие, и тут же, [Далее начато: готов] не сходя с места, вынул бы из кармана деньги и дал бы вам по тысяче и еще даже[и всё даже] бумажками. Но что ж делать, не могу, не имею достатков”.

“Ну, батюшка, хоть по две копеечки-то прибавьте. Ведь это вам всего на всего, может быть, придется рубль с пятиалтынным”.

“По две копеечки, извольте, готов”, сказал Чичиков. “Сколько их у вас? Вы сказали, кажется, семьдесят?”

“Нет, батюшка, семьдесят пять”, сказал Плюшкин.

“Да, или семьдесят пять. Тридцать два раза 75 это будет… это будет 22 рубли. Да, так и выходит: я вам дам[Вместо “Да, так ~ дам”: Я вам как раз так и дам] пятнадцать рублей бумажками, а семь серебром”.

Плюшкин взял счеты и поверил сначала один раз, а потом и другой, а после того[а после этого] еще долго поверял губами. “Так, батюшка, так. Только дайте уж бумажек на все двадцать, с меня-то все требуют бумажками”.

“Извольте, извольте”, говорил Чичиков: “Вам я всегда готов служить всем, чем могу”.[Далее начато: Вот] Он вынул из кармана бумажник и дал Плюшкину две красные ассигнации и полтинник, которые <Плюшкин> взял в обе горсти[Вместо “которые ~ горсти”: который взял обеими руками] и нес их так же[а. нес их так же; б. нес их держа; в. Как в тексте] осторожно, как человек благочестивый несет просвиру. Подошедши к бюру, он переглядел их еще раз и уложил тоже с чрезвычайною осторожностью[уложил тоже с такою предосторожностью, как укладывают слишком спелый персик] в один из ящиков его бюра, где, верно, им суждено быть погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, [а. до тех пор покамест; б. до самого погребения; в. до тех пор, покамест отец к неописанной радости наследников] два священника той деревни, [два деревенские священника] не погребут его самого, [не погребут самого хозяина] к неописанной радости зятя[его зятя] и дочери, а может быть, отчасти и [того] капитана, который приписывался к нему в родственники. Спрятавши деньги, Плюшкин сел в кресло и уже, казалось, больше не мог найти[больше не находил] материи, о чем говорить.

“А что, вы собираетесь ехать?” сказал он, заметив небольшое движение, которое сделал Чичиков для <того> только, чтобы достать из кармана платок и высморкаться.

Этот вопрос напомнил Чичикову, что, в самом деле, ему незачем было долее оставаться. “Да, мне [уже] пора”, произнес он, взявшись за шляпу.

“А чайку-то?”

“Покорнейше благодарю. Пусть когда-нибудь в другой раз”.

“Как же! А я приказал-то наставить самовар. Я, признаться сказать, сам[-то] не пью чаю. Напиток[-то, знаете, ] дорогой, а цена на сахар поднялась немилосердная. [Вместо “Напиток ~ немилосердная”: Куда мне употреблять такой дорогой напиток! и цена-то на сахар поднялась такая немилосердная. ] Эй, Прошка! не нужно самовара! сухарь отнеси Мавре, слышь, пусть опять его положит на то же место. Или нет, подай его сюда: я ужо отнесу сам. Прощайте, батюшка. Да благословит вас бог, а письмо-то к председателю вы отдайте, да пусть прочтет, он мои старый знакомый. Ведь мы с ним однокорытники были, по заборам лазили… Прощайте, батюшка! Век не забуду вашей услуги: порадовали старика”.

Он проводил Чичикова на крыльцо и проводил глазами его экипаж за ворота. После чего велел ворота тот же час запереть. Потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на всех углах, хлопая[углах и били] деревянными лопатками в пустой боченок, вместо чугунной доски, [вместо чугунной доски в пустой боченок] после того заглянул в кухню, где под видом того, чтобы попробовать, хорошо ли едят его люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши всех до последнего[всех до одного[за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату. Здесь, оставшись один, он даже подумал о том, как бы [вознаградить] и чем бы возблагодарить гостя за такое, в самом деле, беспримерное великодушие. “Я ему подарю”, подумал он про себя, “карманные часы. Они ведь хорошие, серебряные [часы], а не какие-нибудь томбаковые или бронзовые. Правда, [они] немножко[-то] попорчены и без стекла, но он ужо их себе поправит. Он человек еще молодой, так ему нужны карманные часы, чтобы понравиться своей невесте. Или нет”, прибавил он после некоторого размышления, “лучше я оставлю их ему после моей смерти, в духовной-то, чтобы вспоминал обо мне”.

Но герой наш и без часов был[а. был; б. возвращался] в самом веселом расположении. Покупка ему казалась так выгодною, что он чуть не смеялся, хотя перед ним были только поля да дорога, в которых, как известно, ничего нет смешного. [Покупка ему казалась очень выгодною, и он ехал глядя на весь мир весьма довольными глазами] Даже [самое] неприятное свидание с Ноздревым и отчасти жидовский поступок Собакевича вышли у него из памяти. Он всю почти дорогу свистал и наигрывал губами совершенно так, как будто бы играл на трубе. Наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и, наконец, сказал сам в себе, покрутивши слегка головою: “Ишь ты, как барин поет!” Были уже густые сумерки, когда они подъехали к городу. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет. Усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу гораздо выше глаз, а носа как будто вовсе не было. Гром и прыжки дали Чичикову заметить, что он взъехал на мостовую. Фонари еще не зажигались, только кое-где начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех [значительных] городах, [особенно] где много[где больше] солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ в виде дам в красных платках и башмаках без чулков, которые как летучие мыши шныряют по перекресткам. Чичикову было не до того, чтобы рассматривать эти группы. Он даже не замечал по временам попадавшихся тонких чиновников с тросточками, которые, вероятно, сделавши прогулку за городом, возвращались домой к своим хозяйкам, у которых имели квартиру со столом. Изредка только доходили до слуха какие-то, как казалось, женские восклицания: “Врешь, пьяница, я никогда не позволила ему такого грубиянства”, или: “Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу”. — Впрочем, такие слова можно слышать и в столицах, [особливо] когда доведет случай проходить мимо мест, [мимо таких мест] в соседстве которых есть близко кабак.

Наконец, бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы, и трактирный слуга, [со свечой] тот самый, которого читатель видел в первой главе, вышел навстречу со свечой в руке и начал изъявлять свою радость частыми поклонами.

“Долго изволили погулять”, сказал он, подсаживая его одною рукою под руку на лестницу, а другою освещая дорогу.

“Да”, сказал Чичиков, когда взошел на лестницу. “Ну, а ты здоров?”

“Слава богу-с”, отвечал половой, поклонившись за это шесть раз. [отвечал половой, отсчитавши за это чуть не пятнадцать поклонов разом. ]

“Ну, всё ли у вас благополучно?”

“Всё, слава богу. Вчера приехали два приезжие. Один поручик [из Ярославля] занял шестнадцатый номер…”

“Хорошо”.

“Неизвестно какой-то из Рязани. Лошади гнедые и на кучере бобровая шапка”.

“Хорошо, хорошо, веди себя и впредь хорошо”, сказал Чичиков, вошедши в свой номер и кинувшись в кресла, которые так были устроены, что давали себя чувствовать решительно всем частям тела. Но герой наш так устал после своей поездки и такую чувствовал наклонность к дремоте, что если бы даже кто-нибудь подложил под него [несколько] железных гвоздей, он бы и тогда не решился встать с кресел. [Далее начато: Он пот<ребовал>] Потребовавши себе самый легкой ужин, состоявший только из солонины и поросенка, он тот же час разделся и заснул таким же крепким сном, как спят все те[Далее начато: счас<тливые>] господа, которые не имеют ни гемороид, ни блох, ни [даже] слишком больших умственных способностей.