Вдруг он вскинул голову так, что очки едва удержались на длинном носу:
— Попробую все-таки зайти к нему, объясниться. — Не стоит унижаться, Кирилл Мефодиевич, — стал отговаривать его Кардаш. — Он ко всей нашей лаборатории плохо относится.
— Э-э, может быть, нам только кажется. Излишняя, так сказать, мнительность…
Кирилл Мефодиевич все же пошел к директору «замолвить словечко» за сотрудника. Не знаю, о чем они там говорили, но пришел он расстроенный больше Кардаша.
А через два дня выяснилось еще одно обстоятельство — самому Кириллу Мефодиевичу не дали «заслуженного», хотя раньше вопрос считался решенным. И опить директор сослался на академию — якобы там отклонили ходатайство института.
К нам в лабораторию приходил Александр Игоревич сочувствовать и «вербовать в свои ряды новых ополченцев». Кирилл Мефодиевич делал вид, что нисколько не опечален и даже не задет явной несправедливостью. Однако Александр Игоревич со свойственной ему прямотой тут же все подсчитал и расставил» точки над «и»:
— Сии сведения, извините, липа, выращенная новым директором. Во-первых, ходатайство писали еще при Викторе Сергеевиче и в академии его утвердили. Раз. Нужно было только формальное подтверждение от нового состава научного совета института. Совет такое подтверждение дал. Два. Но оно почему-то не поспело вовремя в академию. Здесь-то и «собака зарыта». Ясно? А вот о причинах «особого расположения» Евгения Степановича и Владимира Лукьяновича к вашей лаборатории нужно и говорить особо…
При этом он посмотрел в мою сторону и понизил голос до шепота.
Кирилл Мефодиевич пытался с ним спорить, но Александр Игоревич, судя по долетавшим до меня обрывкам фраз, отметал его доводы один за другим, Затем, что-то пообещав, вышел из лаборатории, а я подошел к нашему завлабу и без обиняков сказал:
— Извините, но я согласен с Александром Игоревичем. Без директора тут не обошлось. Причину следует искать именно в его отношении к нам.
Все сотрудники лаборатории как-то странно посмотрели на меня. В их взглядах сквозило величайшее изумление, как будто я открыл нечто новое. Я еще ни о чем не догадывался, но добрейший Кирилл Мефодиевич проницательно посмотрел мне в глаза и поспешно сказал:
— Не стоит расстраиваться, Петр Петрович, вы здесь абсолютно ни при чем.
Он еще раз с глубочайшим сочувствием посмотрел на меня, как будто это мне отказали в почетном звании, положил руку на мое плечо и, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее, разъяснил:
— Я хотел сказать, что ваши взаимоотношения с Владимиром Лукьяновичем никак не отразились… Э… э, не так… Что-то я сегодня заговариваюсь… В общем, мне бы очень не хотелось, чтобы вы подумали, будто отказ мне или Кардашу как-то связан с вашей размолвкой с Директором или его всемогущим замом. Дело совсем не в этом. Понимаете?
Я согласно кивнул головой. Он снова заглянул мне в лицо и, видимо, остался доволен произведенным впечатлением. Но на всякий случай добавил:
— Причина совершенно иная. Кое-что мне о ней известно… Я опять кивнул, и он для пущей убедительности зачастил: — А то ведь случается, что человеку приходит в голову взвалить вину на себя, как говорится, взять на себя лишнее…
Еще минут десять он продолжал убеждать меня в том же, а я согласно кивал головой, принимая правила игры. Этот поистине добрейший — человек с поистине добрейшими намерениями уже второй раз донельзя «облегчал» мою жизнь…
Работать становилось невмоготу. То, что не отпускают средств на аппараты для моих опытов, еще полбеды. Но подозрение о причинах неприязни директора к другим сотрудникам, в котором так «успешно» переубеждал меня Кирилл Мефодиевич, подтверждалось чуть ли не еженедельно. На очередном субботнике сотрудники нашей лаборатории были названы победителями в соревновании, а в приказе о благодарности за участие в субботнике нас не оказалось в списке.
Все это не могло не сказаться на работе лаборатории. Нам стыдно было вспоминать о «днях былых». Спасало нас от сознания своего полного ничтожества только то постыдное обстоятельство, что в институте дела шли все хуже и хуже.
На прежнем уровне держался только отдел Александра Игоревича. Там с успехом создавали в памяти вычислительной машины различные генетические модели, и другие отделы и лаборатории подтверждали в эксперименте их расчеты.
Александр Игоревич снова предложил мне перейти к нему, и я заколебался. Уж очень невыносимой становилась обстановка для меня. О защите диссертации пока и речи быть не могло, ежедневные мелочные придирки вконец меня измотали и озлобили. По выражению Тани, я «созрел для будки дворового пса». И все-таки продолжал опыты, обходясь скудными средствами, изобретая такие приспособления к старым аппаратам, о которых раньше и думать не смел. Сгодилась-таки нажитая по милости Толика на роликах специальность электрослесаря. Воистину «голь на выдумки хитра». Я проверял все элементы формулы полигена, выясняя, какие следует изменить, а какие можно оставить. В процессе изобретательства я получил два патента, которые, как оказалось, вызвали зависть у многих моих коллег и даже принесли мне некоторый доход. Я так изучил различные варианты соединений аминокислот, что иногда мог без математических расчетов предсказать их поведение в сложных растворах.
Работа и борьба за «выживание» отнимали все мои силы, энергию, время. И вопрос о свадьбе само собой отложился на неопределенное время. Незаметно я как-то отдалился в эти недели от Тани, а она предпочитала и умела не напоминать о себе.
Всего два раза мы выбрились в кино, одни раз съездили на выставку генноинженерной техники, а потом целовались допьяна на скамейке в парке. Пахли весной ее волосы, в глазах, глубоких и загадочных, мерцали недостижимые искорки, и податливо и дразняще открывались ее губы под напором моих. Я чувствовал ее дыхание то на носу, то на щеке, то на шее…
А затем состоялась защита докторской диссертации любимчика заместителя директора Рожвой. Прошла она, как мне рассказывали, блестяще-отвратительно, роли были четко расписаны заранее, потенциальных мятежников и независимых отправили в отпуска и командировки, созвали из других городов надежных «варягов».
После защиты Рожва, воспользовавшись тем, что она состоялась накануне его дня рождения, выждав для маскировки неделю-другую, закатил пир в ресторане на речном вокзале и заказал теплоход для ночной прогулки по Днепру. Я подозревал, что купеческий размах празднованию был придан по желанию Владимира Лукьяновича. Есть у людей привычки, от которых они не в силах отказаться.
Вся эта послезащитная кутерьма коснулась меня непосредственно, потому что Таня как бы вскользь обронила:
— Жаль, но не смогу поехать с тобой на Десну. Жена Рожвы, Тася, моя давняя подружка. Со школы. Я должна буду пойти с ними в ресторан, а потом покататься на теплоходе…
— Ну и друзья у тебя школьные, — проворчал я. — Как на подбор, детки или жены именитых людей, каких-то тузов козырных.
— Такой район — такая школа. Мы же не выбираем ни родителей, ни место жительства в детстве и юности. Хорошо еще, что позволено выбирать любимых.
Она потянулась ко мне, но я отстранился:
— Значит, принесешь себя в жертву законам дружбы? Тем более что на праздновании будет столько удачливых молодых людей. Рожва не водит дружбу с кем попало.
— Если хочешь, пойдем со мной.
Я захлебнулся невысказанными словами. В них были обида, ревность, злость. Неужели она ничего не помнит? Забыла, как выступал красавчик Рожва на моей защите? Или ей надоел неудачник? Ну, конечно, сколько можно быть подругой-утешительницей? Не лучше ли разделить с кем-то триумф и все его выгоды?
— Каждый заслуживает того пути, который выбирает, — сквозь зубы сказал я. — Иди куда хочешь. На все четыре стороны вместе с розой ветров!
И ушел. Чтобы больше не встречаться с ней, а при встречах отворачиваться. Чтобы завтра же перейти в отдел Александра Игоревича. Чтобы бежать от предателей, врагов, сочувствующих, жалеющих, от собственного упрямства, от верности делу, которое начинал с Виктором Сергеевичем Кому в наше время нужна такая верность? Кто ее оценит?