Mit der russischen Emigration steh ich schlecht denn — ich steh ausserhalb, lebe nur in meinen Heften und meinen Pflichten und wenn manchmal meine Stimme erklingt — so ist es immer Wahrheit, wie noch unlängst, als unser grosser sowietischer Dichter Maïakowsky hier in Paris einen Vortrag hielt. Am anderen Tag schrieb ich ihm einen offenen Brief — das war ein Jubelruf — und am Tage drauf wurde ich aus der Zeitung, wo ich manchmal meine Verse drucken liess (nein, wo man sie manchmal — duldete) — entfernt «wegen sowietischen Sympathien».

Ganz allein steh ich, für die Fernen — eine Emigrantin, für die Nahen — eine <пропуск одного слова> — nurweil ich keine Politik.

Hände waschen möchte ich jedesmal wie ich eine Zeitung — anseh.

Liebe Frau im alten Park, grossen Dank für das grosse Geschenk. Zur Stunde, wo alle Fenster umher schwarz sind — meine Stunde, mein lichtes Fenster allein! — schlag ich das Buch auf und bin wieder ich: vogelfrei, wie es in Ihren alten Gesetzen steht.

Милостивая государыня![72]

Как странно получается иной раз! Когда я писала Вам о русской секретарше, я должна была сразу взять новый лист, ибо не успела опомниться, как на бумаге появились слова: чересчур здоровая.

«Светловолосая девушка» (Черносвитова[73] означает: Черно — черный, а свитова происходит от рубашки (малороссийское: свитка), буквально — та, на которой черная рубашка) хвалилась Рильке и говорила о нем как о собственноручно сделанных пластинках его фотографий: мое. Я встретилась с ней один-единственный раз и отпустила ее жить дальше — не тоскуя.

Сегодня, 17-го, я получила Ваше письмо и его (том писем).

Ваше письмо пенится — и плещется — и сверкает — Боденское озеро — слово из моего детства, я жила тогда во Фрейбурге (Брейсгау), и у меня была подруга — Брунхильда — из тех мест, похожая на русалку. Я так ее полюбила (за ее красоту: русалочность!), что нам вскоре вовсе запретили встречаться — как будто я была озером, желающим забрать ее домой — со школьной скамьи и песчаной отмели!

Брунхильда с Боденского озера.

…После Рильке я никого не любила, ни в ком не жила, он был моей последней душой, последней другой-душой.

Вы так долго не писали, что я подумала: госпоже стало боязно, она не желает полноты чувства, она переполнена — и я не прерывала Вашего молчания и сама бы никогда не написала (окликнула).

Когда мой ребенок умер в России от голода и я узнала об этом — просто на улице от незнакомого человека (— Маленькая Ирина Ваша дочка? — Да. — Она умерла. Вчера умерла. Завтра мы ее будем хоронить.), я молчала три месяца — ни слова о смерти — никому — чтобы он <ребенок> не умирал окончательно, еще (во мне) — жил. Поэтому Ваш Рильке не называл моего имени. Назвать — разъять: отделить себя от вещи. Я не называю никого — никогда.

Грядет холодная зима — уже холодно, хотя зимы еще нет — у моего мужа нет работы, да он и не может работать, потому что болен. Изнурительная и удушающая нищета, распродаю дареные вещи (красивые вещи — к чему они мне?) по 20–30 франков — которые тут же улетучиваются. Моя дочь вяжет, но за свитер — 2 недели работы — дают всего 50 франков. Я умею только писать, только хорошо писать, иначе давно бы разбогатела.

С русской эмиграцией я лажу плохо, ибо — стою в стороне, живу лишь в моих тетрадях и обязанностях, и если порой раздается мой голос — это всегда правда, как совсем недавно, когда наш великий советский поэт Маяковский выступал здесь в Париже. На другой день я написала ему открытое письмо — это был ликующий зов — а еще на другой день я была изгнана из газеты, где я изредка печатала свои стихи (нет, где их изредка — допускали), — «за советские симпатии».

Я совсем одинока, для тамошних — эмигрантка, для здешних — <пропуск одного слова> — только потому, что я не политик.

Мне хочется мыть руки всякий раз, когда газету — вижу.

Милая госпожа в старом парке, огромное Вам спасибо за огромный подарок. К тому часу, когда все окна вокруг черны — моему часу, одно лишь мое светящееся окно! — я открываю книгу и снова становлюсь собою — вне закона <букв.: вольной как птица> как написано в Ваших старых законах (нем.). ]

(Уже осень 1930 г., после С<ен> Лорана.)

Строки:

…Тригорбого верблюда

Обиды — не забуду.

Мур:

Зверский сад.

— Вы только ростом мáленьки, а так — Вы дама.

(жене зубн<ого> врача, крохотной)

Я свечек не ем вообще.

Мур: — Мама, у нас черти в ванной завелись. Я слышал, как они сейчас: и-и-и! Совсем мáленько. За печкой. Совсем тоненько. Подите послушайте.

Мёдон, 8-го ноября 1930 г.

(NB! Здесь какой-то большой пропуск — сейчас еще не напала на след: с 14-го апреля 1930 г. по 8-ое ноября 1930 г. — ни одной записи о Муре и ни одной собственной. В большой тетради — зеленой — нет, д. б. в какой-нб. записной книжке. Ни одной записи за всю Савойю: немыслимо. Но — пока — продолжаю.)

Мур — 31-го дек<абря> 1930 г.

— Не понимаю: зачем жена нужна?

— Чтоб в доме порядок был.

— Но ведь мама есть.

— Мамы умирают (объясняю возраст).

— А зачем еще жена нужна?

— Чтобы был близкий человек, который тебя пожалеет. Ну, у тебя горе, например. Кому расскажешь?

— Гостям расскажу.

— Но гостям твое горе неинтересно, они как раз ходить перестанут.

— Тогда совсем не говорить.

— Но я все-таки не понимаю — зачем жена нужна?

— Чтобы дома кто-нибудь ждал вечером. Вернешься домой — никого нету.

— Позову гостей.

— Но нельзя ж каждый вечер — гостей (и т. д.).

— А еще зачем жена нужна?

— Чтобы скучно не было одному.

— Но жена — своя. (Лукавая улыбка) Вот если бы новая жена каждый раз…

(Последняя запись 1930 г. — 31-го дек<абря> 1930 г. Мёдон.)

1931 г.

Встреча Нового Года у И<звольских>. Е<лена> А<лександровна>, ее мать,[74] Маруфф, дядюшка, гр. Комаров[75] (Мур: Графка Маруффка), Ел. Ник.,[76] С., Мур, я.