Масетт, не то свистнув горлом, не то всхлипнув, исчезла на кухне. Горцы, привлеченные шумом, покосились на монаха и его молчаливую свиту. Доминиканец спокойно ждал, завернувшись в складки плаща. Заметив, что руки горцев угрожающе легли на рукояти палашей, он побледнел и бросил несколько слов по-английски. Неизвестно, поняли воины его речь или же на них произвело впечатление выражение лица монаха, не сулящее ничего хорошего, но они как-то вдруг обмякли, все еще продолжая дерзко смотреть на солдат. Самый молодой из них вскочил с места, надел берет, схватил со скамьи плед и, бормоча проклятия, стремительно покинул харчевню. Доминиканец опустил глаза и улыбнулся толстыми вывернутыми губами.

Внезапно в обеденном зале появилась девушка, дрожащая, с расширенными от испуга глазами.

– Ты Жанна Грандье? – осведомился монах.

– Да. Это я, святой отец, – еле слышно ответила она. Губы ее не слушались и были холодны, как лед.

– Очень хорошо. Ты пойдешь с нами.

– Как так? – возопила Масетт Рюйи. – Неужто вашим уставом предписано разбойничать среди бела дня! Ах ты, господи! Муж! – закричала она еще громче, оборачиваясь к Жаку, который стоял позади. – Муж, ты только посмотри на все это! Посмотри на этих разбойников с копьями. Ах, стражники!.. Ваше преподобие! Никак это взаправду? – Она всплеснула жирными белыми руками с крупными шершавыми ладонями.

Монах поморщился.

– Потише, кабатчица, – сказал он. – Мне предписано в кратчайший срок доставить эту девицу. Она пойдет с нами.

На Жанну было жалко смотреть, она едва не лишилась чувств. Яркие образы мгновенно пронеслись в ее голове, отсеялось все лишнее, и как молния вспыхнула догадка. Сумасшедшая Клоди-на, ее ненависть, неистовые фантазии, угрозы.

– Куда ж вы ее, отец мой? – спрашивала хозяйка, цепляясь за край одежды монаха.

– Не твое дело. Убери от меня эту горластую, милейший, – брезгливо бросил доминиканец трактирщику, который, стоя в стороне, неистово крестился и таращил глаза. – . Ну, господи благослови!

Все гурьбой вывалились во двор. Масетт громко плакала и причитала, монах сдержанно чертыхался.

– Ах ты, господи. Не чуяли беды! – всхлипывая, Масетт Рюйи кутала худенькие плечи девушки в большой шерстяной платок.

Группа из четырех человек поспешно стала спускаться к фургону, дожидавшемуся на дороге. В дверях показались обедавшие в трактире гости. К окну прилепилось плоское, как блин, лицо Масетт. Все провожали взглядом фургон. Когда он исчез за поворотом огибающей холм дороги, Масетт обернулась к мужу и закричала:

– Не мог в своем доме защитить сироту! Кишка у тебя тонка, вот что! – Ее красные щеки дрожали на жалком заплаканном лице. Она повернулась и исчезла за дверью, откуда пахнуло домашней кухней. Там что-то загремело. Молчаливые мужчины остались на крыльце. Жак Рюйи горестно вздохнул.

Фургон скрипел и подпрыгивал на ухабах, подул ветер. Кричали чайки. Зимняя сырость пробирала до костей, изо рта вырывались облачка пара и оседали инеем на ресницах и темных локонах девушки, выбившихся из-под чепца. Но дрожала она не от холода, а от страха перед неизвестностью.

Вскоре фургон остановился. Жанна выглянула наружу сквозь прорванную ткань этой невозможной колымаги. Перед девушкой лежала небольшая бухта; две черно-розовых скалы нависали над зелеными водами, образуя подобие арки. Белый зернистый песок был усеян круглыми камнями, ракушками всевозможных форм и оттенков, лентами бурых водорослей. Грани белого кварца блестели в лучах вновь появившегося солнца. В центре панорамы, в некотором отдалении от берега, стояла наготове полупалубная галера.

Солдат подхватил девушку и понес ее по колючей мерзлой траве и сырому песку, пока не достиг лодки, которую его товарищ успел подтащить к пенящейся волне, и теперь стоял в ожидании спутников.

Жанну поместили в крохотной каюте под палубой и оставили в одиночестве, предварительно заперев дверь снаружи.

Благодаря попутному ветру, галера, распустив паруса, быстро поплыла на север. Вечером корабль, все время двигаясь вдоль берега, на веслах вошел в гавань Канна.

Монах и его спутники попали в город незадолго до закрытия ворот, и, наняв за три ливра повозку, пустились по узким, грязным улицам к западным воротам. Запоздавшие горожане спешили по домам, лавки с написанными над входом именами владельцев были заперты, в отдалении брехали собаки; в розовом воздухе их лай казался печальным, исполненным какой-то тайны, непонятной человеку мудрости. В канавах журчала вода. А в дальнем конце улицы горел огненный диск, разбиваясь в тусклых окнах домов.

Солдаты, положив на плечо свои пики, дремали. За все время путешествия монах не сказал Жанне и двух слов, а она не знала, о чем с ним говорить. Изредка он бросал на нее зоркий пренебрежительный взгляд, будто она и не человек вовсе.

Жанна сразу поняла, что солдаты из крестьян, простые деревенские ротозеи. Она попыталась, было, улизнуть, когда в сопровождении конвоя ступила на сходни. Доминиканец на палубе вполголоса разговаривал с капитаном. Жанна сделала неосторожное движение, в этот момент монах, прервав беседу, оказался между девушкой и спасительным берегом, и она тотчас была вверена заботам двух молодцов в панцирях.

Вторая ее попытка была у городских ворот. Монах положил руку на ее плечо, заглянул в глаза и покачал головой.

Повозку трясло, копыта мерина глухо постукивали о подмерзающую грязь. Миновали рыночную площадь, богатый квартал с каменными домами остался в стороне. Потянулись бедняцкие лачуги. Отовсюду слышалась возня, где-то хныкал ребенок, визгливо бранилась какая-то женщина, кто-то стонал, и было непонятно: стон ли то сладострастия или боли. Пахло гниющими отбросами и дымом очагов. Шныряли странные темные фигуры в невообразимом тряпье. Иногда из-под копыт брызгали кошки и, отбежав на безопасное расстояние, издавали истошное мяуканье. При этих звуках Жанна каждый раз вздрагивала.

Бедняцкий квартал тянулся до конца города. Многие лачуги лепились к самой городской стене; над некоторыми выросли второй и третий этажи, крытые дерном.

Жанна, выросшая на просторе, затосковала в этом затхлом, гниющем лабиринте. Совершенно неожиданно повозка нырнула в темный глубокий пролет и загрохотала по подъемному мосту. Прозвучал сигнал «закрыть ворота», и с воем и лязгом стала опускаться железная решетка.

Тощий мерин повлек повозку по пустоши предгорья, где трубил ветер и качался вереск. Теперь огненный диск совсем опустился в море, выбрасывая последние затухающие лучи. При сгущающихся сумерках Жанна увидела возвышавшийся перед ней замок. Это была древняя мрачная крепость устрашающих размеров. Высокая стена с четырехугольными угловыми башнями защищала ее, квадратные зубцы четко вырисовывались в зыбком воздухе.

Крепость окружал глубокий ров, но мост через него был опущен. Внутренние стены были выше внешних и вздымались к самым облакам. Крепость отбрасывала на холм густую тень. В нескольких бойницах угловых башен виднелся свет. Но тишина стояла гробовая: ни звука голосов.

Повозка пересекла ров, где в гнилой воде плескался узкий серп месяца. Монах соскочил на землю и, миновав ворота, громко постучал молотком в низкую дубовую дверь, обитую лентами железа. Со стороны моста входа этого не было видно, так как располагался он за уступом стены, в зарослях терновника.

Над дверью проскрежетал металл и послышался голос привратника.

– Кто ты такой и что тебе нужно?

– Рыцарь ордена святого Доминика, брат Бернар Пру, с заданием его преосвященства милостью божьей инквизитора Лотарингии, уполномоченного его святейшеством в Провансе, Гийома де Брига. Доложите приору, что задание выполнено, и брат Бернар смиренно ожидает позволения впустить его.

Проговорив все это, монах вновь надвинул на глаза капюшон, который откидывал лишь затем, чтобы его могли получше рассмотреть. Железо вновь скрежетнуло о камень – окошко захлопнули.

Ждать пришлось долго. Стояла немая морозная ночь. Где-то в зарослях, совсем близко, вскрикнул рябчик. Солдаты замерзли и начали проявлять признаки нетерпения. Наконец пришел ответ.