На окраине города находилась старая заброшенная фабрика. Она не работала уже долгие годы, и в окнах не было ни единого целого стекла. Оборудование тоже было растащено; даже электропроводку и ту всю срезали. Я ночевал на фабрике, и никто меня не тревожил. Ночью фабрику охранял старый сторож, который не подозревал о моем существовании. Он по привычке ходил всю ночь по фабричному двору и никогда не заходил в корпуса. Несмотря на то что сторожу не было ни до чего дела, его присутствие все же меня раздражало.

Отдыхал сторож обычно на крыльце, где он подремывал, развалившись в кресле-качалке. Я видел, что о фабрике он даже и не вспоминает. Вполне возможно, он приходил на работу просто потому, что ему нечего было больше делать.

Однажды ночью, мучаясь бессонницей, я наблюдал, как старик вышагивает по двору, время от времени останавливаясь, чтобы разжечь трубку. Я задумался, приходило ли ему хоть раз в голову, что он может быть здесь не один.

На полу и лестничной площадке валялось много пустых пивных бутылок. Я взял несколько бутылок и выстроил их в ряд под окном, продолжая наблюдать за сторожем.

Первая бутылка разбилась в нескольких шагах слева от него; сторож подпрыгнул и с криком скрылся под козырьком подъезда. Перепуганные кошки повыскакивали из-под груды пустых бочек.

Что он предпримет дальше? Останется ли в подъезде до утра, скрытый от меня козырьком и готовый отражать дальнейшие атаки? Или покинет фабрику сломя голову? Но сторож появился снова и стал пересекать двор перебежками, чтобы помешать мне вести прицельный огонь. Он добрался до разбитой бутылки и наклонился, изучая осколки. Затем стал всматриваться в темноту вокруг себя, возможно все еще слегка испуганный, все еще в ожидании нового нападения. Он так и не смог сообразить, откуда прилетела бутылка. Затем к старику вернулось самообладание. Он разжег трубку и снова принялся ходить по двору кругами.

Я тщательно прицелился и запустил вторую бутылку прямо под ноги сторожу. На этот раз он был так перепуган, что даже не закричал. Он опять спрятался под козырьком подъезда, но на этот раз ненадолго. Спустя совсем немного времени он высунул голову и стал нервно вертеть ею по сторонам.

Видимо, на этот раз сторож решил не прятаться, хотя и понимал, что, стоя посреди двора, представляет собой идеальную мишень. Когда еще одна бутылка разбилась в нескольких метрах от него, он отпрыгнул в сторону, но я изловчился и попал следующей прямо ему под ноги. Старик метнулся в спасительную тень подъезда. Там, надежно спрятавшись, он стал ожидать, что я предприму дальше. Видна была только мерцавшая в темноте трубка.

Что знал старик о своем враге? Он, конечно, понимал, что жизнь его в опасности и что его мучитель следит за ним откуда-то из высокого окна, чернеющего в стене фабричного корпуса. Он знал, что бутылка, пущенная оттуда, может и убить.

Долгое время ничего не было видно, затем вспыхнула спичка. Медленно, крадучись, старик стал пробираться вдоль стены к центру замусоренного двора.

Я прицелился и запустил сразу три бутылки подряд. Одна из них, должно быть, попала сторожу в спину, потому что старик громко выругался и отступил в арку, которая находилась вне моей досягаемости. Я слышал, как он ходил там, сердито постукивая по земле тростью. Неожиданно он снова оказался у меня на виду. Я не спешил. Старик раскидал осколки бутылки своей тростью и беззаботно стал их пинать, насвистывая старый кавалерийский марш.

Я швырнул еще две бутылки. На этот раз старик не убежал: он просто отпрыгнул в сторону легким движением фехтовальщика. Следующие бутылки легли совсем в стороне от цели. Сторож отдал мне насмешливый салют тростью. Я получше прицелился, но кинул свой снаряд слишком сильно. К этому времени сторож уже совершенно перестал обращать на меня внимание. Его местонахождение выдавал только тлевший в трубке уголек. Я расставил вокруг себя оставшиеся бутылки, словно артиллерийские снаряды, и очень тщательно рассчитал расстояние до цели.

На следующий день газеты написали, что старик был убит пивной бутылкой, брошенной ему в голову неизвестным. Он умер на месте. Он начал работать ночным сторожем, еще когда фабрика работала, а после закрытия отказался уходить на пенсию. До этого он отсидел большой срок в тюрьме за то, что дезертировал из армии во время войны.

Такси быстро промчалось по столичным улицам, мимо партийных комитетов, мимо университета с его историческими статуями, мимо музеев и современных небоскребов, по мосту, перекинутому через реку. Я ехал в аэропорт. Я знал, что вижу все это в последний раз.

Где-то между этими зданиями, между этими памятниками порхали, как стайка мотыльков, двадцать четыре года прожитой мною жизни. Это не вызывало у меня совсем никаких чувств: с тем же успехом это могли бы быть двадцать четыре часа или двадцать четыре столетия. Моя память, кривая и выщербленная, была подобна старой булыжной мостовой.

Аэропорт. Проверка паспортов. Плюшевое кресло в салоне самолета. Взлет. Я сидел и думал о том, что прожитая мною четверть столетия была лишь подготовкой к этому путешествию. Правда, паря в воздухе, я почувствовал себя неловко от сознания того, что за последние годы я не сделал практически ничего, чтобы приблизить мое неминуемое отбытие на другой континент. Но сам отъезд был реальностью. Я чувствовал себя обманутым и ограбленным: столько лет потрачено только для того, чтобы занять место в этом самолете.

Если бы я мог остановить самолет в воздухе, невзирая на ветер и облака и все те силы, которые толкали его вверх и тянули к земле, я бы сделал это. Я сидел бы на своем месте, зажмурившись, бесстрастный, бессильный, словно шляпа, позабытая на полке над головой. Я бы оставался в этом состоянии бесконечно долго, никем не потревоженный и никому не мешающий, подвешенный навечно в точке между прошлым и будущим.

…

…

Самолет приземлился, прокатился по полосе и замер у здания терминала. Я встал и надел свою меховую шубу. Хотя была зима, снаружи шел теплый дождь, похожий на весенний.