Мне бы отступиться от несчастного ребёнка и отдать его в облегчённые условия обучения, взять снова няню, так как они оба желали быть вместе, и идиллия лжи продолжалась бы. Он, ослеплённый лестью, был бы уверен, что он лучше всех, она бы писала за него палочки и рисовала, вытирала ему нос и попу и нянчила бы его с удовольствием, пока не скончалась, то есть до его 25-летия. Но это я сейчас усомнилась, увидев результат своего насилия. Но тогда даже намёка на такую мысль у меня не было. Я не верила Марии Васильевне, что я от дурака родила, и Володе уже пора лечиться. Нет! Ни за что! Я докажу, что мой ребёнок родился от нормального человека, и только уродливое воспитание задержало его развитие. Для этого надо собрать все силы в один мощный поток и переформировать личность. Я не читала книги, не смотрела телевизор, я перестала быть женщиной и стала как полк солдат, как стихийное бедствие для своего ребёнка, но встретила упорное тупое сопротивление, которое я была бессильна изменить. Всех моих титанических усилий хватило лишь на то, чтобы заставить его учиться и закончить десять классов.

Я не понимала, почему у меня ничего не получается. У меня же всё всегда получалось, и даже лучше, чем у других. Но у других дети были как дети, помогали своим матерям, ходили в магазин за продуктами, делали уборку в квартире, участвовали в общественной жизни школы, дружили друг с другом, не считали своих матерей врагами, даже если те их били. Только через шесть лет на родительском собрании я узнала от педагога, что личность ребёнка формируется до возраста пяти-семи лет, а дальше изменить что-то уже невозможно. Так вот почему у меня ничего не получается – я упустила благоприятное время для формирования у него полезных человеческих качеств. Я прочитала высказывание педагога Макаренко, который на вопрос родителей, когда надо начинать воспитывать их двухнедельного ребёнка, ответил: "Вы опоздали ровно на две недели". Я опоздала на целую жизнь. Если бы я только знала это тогда, то я бы бросила свою квартиру, уехала на край света, чтобы воспитывать ребёнка одна. Я ведь видела, что такое воспитание уродует сына, но надеялась, что в будущем он исправится, когда будет всё понимать.

Я очень хотела, чтобы Владимир не отличался от других детей, и предлагала ему перелезть через забор, но он степенно отвечал, что рядом есть калиточка, и удобнее ходить через калитку, а не через забор. Вспоминая, что в детстве мы любили лазить по деревьям, как настоящие обезьяны, я предлагала ему залезть на дерево и посмотреть на всё с высоты, но он предпочитал смотреть вниз с балкона. Я ходила с ним три года на каток, пытаясь обучить его катанию на коньках, но, оказалось, легче было обучить этому медведя, чем его. Видя его отчуждённость от детей, я стала приглашать к нам его сверстников мальчишек из хороших семей, устраивала шахматные турниры, зимой – катание на санках с гор, вылазки в лес на лыжах, осенью – походы в лес, с кострами, на которых жарили на палочках грибы. Я разрешала им играть в футбол прямо в квартире, не жалея своих комнатных цветов, но всё было бесполезно – друзей я ему не приобрела. Оказывается, дети ходили не к нему, а ко мне. Им было интересно со мной, а Володя так и оставался чужим для них. Природа (гены) и уродливое воспитание сделали Володю "Белой Вороной" и оторвали от общества людей с нормальной окраской.

Каждый день я ждала с тревогой его из школы, и очень часто он приходил в слезах, избитый сверстниками. Я регулярно ходила в школу разбираться с обидчиками. Разговаривать с ними было бесполезно – ежедневно и родители, и учителя ругали их за хулиганство, за плохую учёбу, и они привыкли, и реагировали на это, как кот Васька в басне Крылова: "А Васька слушает да ест". У меня был свой эффективный метод. Я, будучи председателем родительского комитета, вызывала обидчика с урока и избивала его в укромном месте, больно драла за уши и волосы. Конечно, синяков и повреждения костей я не оставляла, но драла сильно. При этом я спокойно проводила беседу следующего содержания: "Я такая же, как и ты, бью тебя потому, что сильнее тебя, и ты бьёшь моего сына потому, что сильнее его, а он не может отплатить тебе тем же. Поэтому я буду приходить и всегда избивать тебя, когда ты будешь избивать моего сына". Паренёк понимал справедливость возмездия, и больше не только не бил Володю, но даже и не насмехался над ним. Ни один из избитых не пожаловался на меня не только педагогам и родителям, но даже и товарищам. Очевидно, считалось, что стыдно быть избитым. Мне приходилось тем же методом расправляться и с другими. Когда я перебила всех в его классе, Володю стали бить из параллельного класса, и я лупила их, не жалея кулаков, и драла, как кошек. Но ребята подрастали и могли и мне врезать как следует. Тогда я категорически отказалась связываться с ними и сказала Володе, что больше не могу, и что меня могут посадить за избиение чужих детей.

– Обороняйся сам, – сказала я ему.

– Мне нельзя, у меня руки слабые, как я буду играть на пианино, – возражал Володя. В то время он был лучшим учеником музыкальной школы, всегда выступал на концертах, на показательных выступлениях и принимал участие в областных конкурсах.

– Бей ногами или бери в руки тяжёлый предмет", – посоветовала я ему и купила тяжёлые ботинки. Тогда на уроке труда он взял молоток и побежал за обидчиком, а меня вызвали в школу.

Потом меня вызвали на педсовет, потому что Владимир один изо всей школы впервые за всю историю отказался вступать в комсомол. Я вступилась за него, вспоминая, как ненавидела эти скучные собрания в больнице и принудительное изучение ленинских работ, от которых меня даже тошнило. "Комсомол – дело добровольное, и поэтому всем вступать в него необязательно", – ответила я им. Тогда меня попросили запретить ему слушать голоса из-за рубежа, но это было не в моих силах, так как Володя легко собирал из ничего транзисторные приёмники величиной со спичечный коробок и слушал "Немецкую волну", "голос Америки", "радио Свобода". Жаловались, что он не стрижёт волосы, не носит галстук, не желает заниматься военным делом, не сливается с коллективом, сам по себе, и в школе он только учится. "Ну и хватит с него, хорошо, что хотя бы учится", – думала я, вспоминая, как много потратила я сил, чтобы приобщить его к учёбе. Это были самые чёрные мои дни и годы. Мы страдали и мучились оба, о чём Вова в последствии написал в истории "о моём ужасном детстве" ‹http:atheist4.narod.rubiogr89_1.htm›. Оно действительно было ужасным.

Я взялась за ребёнка мёртвой хваткой и не отступала от него ни на шаг. Я не била его, не считая редких подзатыльников, когда он смеялся. Я хотела бы воспитывать его методом пряника, но у него всё было, и ему ничего не было нужно, и поэтому оставалось только принуждение. Володя учился или никак, или на оценки "пять" и "четыре". "Никак" – я ему не позволяла, а на "три", если он всё-таки делал уроки, у него не получалось, потому что он не был дебильным. И он получал хорошие отметки. Когда он приезжал в Заречный на выходной, то демонстрировал своё умение писать, вызывая вновь аплодисменты, которые он так любил. И мама и Мария Васильевна продолжали восхищаться им, так как видели только результат наших трудов, но не знали, какой ценой он даётся. В классе никто не аплодировал, если он что-то напишет в своей тетради, и поэтому писать ему не хотелось. Очень трудно было только в первом классе, когда он приходил из школы без портфеля, без пальто, и головой, свободной от всех уроков. Я, как тюремный надзиратель, постоянно стояла над ним, принуждая сосредоточиться на уроках. Он и сам часто просил меня, чтобы я подгоняла его. Я за него ничего не делала, а учила думать, и дальше ему учиться стало легче. Но в течение шести лет уроки он самостоятельно делать не мог.

Кроме этого, на его беду, по желанию бабушки появилась музыкальная школа, и нужно было один час сидеть ежедневно за пианино. И этот час я высиживала вместе с ним. Пробовала не сидеть – к пианино он не подошёл ни разу за неделю, хотя учительница рекомендовала заниматься ежедневно. Жизнь Володи стала беспросветной. Две школы, двойные уроки отнимали всё время. У него не было детства. Всё это ещё больше отгораживало его от реальной жизни, замыкая в круг собственных интересов.