Пока в пустыне с бесами боролся,

Иной великой Дьявол Церковь мучал

И праведную веру искажал,

Как мурашей, святые гнезда шпарил,

Да и до нас дошел.

Отец Илья, игумен Соловецкий,

Велел писать мне книги в обличенье

Антихриста, в спасение Царя.

Никонианцы, взяв меня в пустыне,

В темнице утомили, а потом

Пред всем народом пустозерским руку

На площади мне секли. Внидох паки

В темницу лютую и начал умирать.

Весь был в поту, и внутренность горела.

На лавку лег и руку свесил — думал

Души исходу лучше часа нет.

Темница стала мокрая, а смерть нейдет.

Десятник Симеон засушины отмыл

И серою еловой помазал рану.

И снова маялся я днями на соломе.

На день седьмой на лавку всполз и руку

Отсечену на сердце положил.

И чую: Богородица мне руку

Перстами осязает. Я Ее хотел

За руку удержать, а пальцев нету.

Очнулся, а рука платком повязана.

Ощупал левой сеченую руку:

И пальцев нет, и боли нет, а в сердце радость.

Был на Москве в подворье у Николы

Угрешского. И прискочи тут скоро

Стрелецкий голова — Бухвостов — лют разбойник

И поволок на плаху на Болото.

Язык урезал мне и прочь помчал.

В телеге душу мало не вытряс мне,

Столь боль была люта…

О, горе дней тех! Из моей пустыни

Пошел Царя спасать, а языка не стало.

Что нужного, и то мне молвить нечем.

Вздохнул я к Господу из глубины души:

«О скорого услышанья Христова!»

С того язык от корня и пополз,

И до зубов дошел, и стал глаголить ясно.

Свезли меня в темницу в Пустозерье.

По двух годех пришел ко мне мучитель

Елагин — полуголова стрелецкой,

Чтоб нудить нас отречься веры старой.

И непослушливым велел он паки

Языки резать, руки обрубать.

Пришел ко мне палач с ножом, с клещами

Гортань мне отворять, а я вздохнул

Из сердца умиленно: «Помоги мне».

И в мале ощутил, как бы сквозь сон,

Как мне палач язык под корень резал

И руку правую на плахе отсекал.

(Как впервой резали — что лютый змей кусал.)

До Вологды шла кровь проходом задним.

Теперь в тюрьме три дня я умирал.

Пять дней точилась кровь из сеченой ладони.

Где был язык во рте — слин стало много,

И что под головой — всё слинами омочишь,

И ясть нельзя, понеже яди

Во рту вращати нечем.

Егда дадут мне рыбы, щей да хлеба,

Сомну в единый ком, да тако вдруг глотаю.

А по отъятии болезни от руки

Я начал правило в уме творити.

Псалмы читаю, а дойду до места:

«Возрадуется мой язык о правде Твоея», —

Вздохну из глубины — слезишка

Из глазу и покатится:

«А мне чем радоваться? Языка и нету».

И паки: «Веселися сердце, радуйся язык».

Я ж, зря на крест, реку: «Куда язык мой дели?

Нет языка в устах, и сердце плачет».

Так больше двух недель прошло, а всё молю,

Чтоб Богородица язык мне воротила.

Возлег на одр, заснул и вижу: поле

Великое да светлое — конца нет…

Налево же на воздухе повыше

Лежат два языка мои:

Московский — бледноват, а пустозерской

Зело краснешенек.

Взял на руку красной и зрю прилежно:

Ворошится живой он на ладони,

А я дивлюсь красе и живости его.

Учал его вертеть в руках, расправил

И местом рваным к резаному месту,

Идеже прежде был, его приставил, —

Он к корню и прильни, где рос с рожденья.

Возбнух я радостен: что хочет сие быти?

От времени того по малу-малу

Дойде язык мой паки до зубов

И полон бысть. К яденью и молитве

По-прежнему способен, как в пустыне.

И слин нелепых во устах не стало,

И есть язык, мне Богом данный, — новый —

Короче старого, да мало толще.

И ныне веселюсь, и славлю, и пою

Скорозаступнице, язык мне давшей новой.

Сказанье о кончине

Страдальца Епифания и прочих,

С ним вместе пострадавших в Пустозерске:

Был инок Епифаний положен в сруб,

Обложенный соломой, щепой и берестом

И политый смолою.

А вместе Федор, Аввакум и Лазарь.

Когда костер зажгли, в огне запели дружно:

«Владычица, рабов своих прими!»

С гудением великим огнь, как столб,

Поднялся в воздухе, и видели стрельцы

И люди пустозерские, как инок Епифаний

Поднялся в пламени божественною силой

Вверх к небесам и стал невидим глазу.

Тела и ризы прочих не сгорели,

А Епифания останков не нашли.