Мне повезло, что я вовремя спохватился, и перестал "производить впечатление" раньше, чем стал всеобщим посмешищем. Мы тогда долго бродили всем кагалом по парку, курили и трепались обо всём на свете.

О смысле жизни, о музыке, о свободе, о пацифизме и прочей ерунде.

Через полгода Джоновка приехала поступать в наш универ на геофак.

И с корабля на бал попала на мой день рождения. Она была единственной барышней на этом празднике. Когда народ упился водкой и полёг смертью храбрых, осталось двое самых стойких – я и она. Мы сидели на балконе, курили, пили водку большими чайными чашками и общались. Я как-то незаметно рассказал ей о своём колхозном романе, она меня, кажется, утешала. Не помню толком. Потом я отрубился, а когда утром очнулся, то обнаружил, что вся посуда вымыта, квартира прибрана, а гостья наводит последний лоск и на ней абсолютно не видно следов ночного загула.

Потом мы стали общаться реже. Не знаю, почему. Наверное, потому, что у меня – репетиции, новая любовь, институт. У неё – универ, хиппи, тусовки. Но когда мы видимся, нам хорошо вместе.

– Джоновка, привет! Блин, клёво, что ты здесь! Мне срочно нужно кому-нибудь поплакаться!

– Хо! Ну, идём!

Тут к нам повернулся Палыч. Его физиономия расцвела – он такой же любитель Джоновки, как и я.

– Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Какие люди! Хрювет!

Он полез целоваться и исполнил этот ритуал со всей серьёзностью, какую был способен из себя выдать. Джоновка питает слабость к этому маленькому мерзавцу и относится к нему как к проказливому младшему братцу.

– У меня есть жбан крымского хересу – пальчики оближете. Идёмте, сядем где-нибудь, вздрогнем в честь встречи.

– Вот это я люблю, – пританцовывал Палыч.

Мы нашли местечко поспокойней и расположились маленьким кружком.

– Валяй, плачься, моя жилетка к твоим услугам – разрешила

Джоновка, умело откупоривая бутылку и делая солидный глоток из горла. Она всегда меня поражала своим умением пить весело, легко и приятно.

Я вкратце рассказал о том, что произошло на нашем последнем концерте. Палыч иллюстрировал мой рассказ ужасными рожами собственного сочинения и красочными ругательствами. Но, к моему удивлению, повесть сия не произвела должного впечатления на Джоновку.

Ну и что? – спросила она. – Если ваша музыка нравится пиплу, то она будет нравиться, независимо от разных там Манычей. А профессионализм – дело наживное. Научитесь – никуда не денетесь. А чуть-чуть спесь сбить – это на пользу, а то вы такие нарванные стали, что я к вам подходить боялась.

– Мы? Нарванные? – поперхнулся вином Палыч. – Никогда такого не было!

– Ты пей, старичок, не отвлекайся, и не разливай продукт. А быть

– было! Ты просто не замечал.

Дальше началась дискуссия на эту тему, и длилась она долго. Мы думать забыли о сейшене, о тусовке, о своих обидах. Приятное вино, интересная беседа – что ещё нужно человеку, чтобы стать счастливым хотя-бы на какое-то время?

Пошла работа. Мы полностью оставили всякие концертные затеи и стали "пахать". Палыч и Батькович влабывали "машину"1, Паша искал гитарный звук, постоянно жужа "соляками". Клаву напрягали изо всех сил, выжигая её естественную лень калёным железом.

– Ты, Клава, учись, учись и ещё раз учись, – втолковывал ей Паша.

– Нормальные люди успевают и творить ВЕЛИКОЕ и ебаться. А если только ебаться, не творя – это, прости меня, блядство какое-то получается. Тем более, что ВЕЛИКОГО от тебя не требуют. Ты подлабай в кассу, а уж насчёт ВЕЛИКОГО мы сами подсуетимся.

Клава обижалась, но возражать не решалась. Не знаю, что заставляло её тусоваться в коллективе абсолютно чуждых ей людей, но что-то её держало. И пахала она наравне с другими.

А я пошёл в консерваторию заниматься вокалом. Кстати, об этом – подробней. Мой батя постоянно меня доставал тем, что музыкант из меня – как из козьей жопы валторна. Потом, как-то придя ко мне, он заявил:

– Давай я тебя отведу к знакомому преподавателю вокала в консерватории. Если скажет, что из тебя будут люди – хрен с тобой, музицируй! Тогда я в тебя поверю. А если нет – то хотя бы сессии вовремя сдавай…

Мне стало интересно, и я согласился. И вот в назначенный день мой родитель отвёл меня в консу2 и представил внушительных размеров дядьке, обладателю шикарного баритона. Дядька назвался Куликовым, и первым делом выставил батю моего из кабинета. Это чтобы я не смущался. Потом он заставил меня петь массу всяческих неудобопроизносимых упражнений и в процессе так кривился, словно я насильно кормил его шампунем пополам с газировкой (б-р-р, что это я такое удумал?). После того, как я спел ему и так, и эдак, и фальцетом, и в полный голос, человечище выдал вердикт:

– Странно! Ничего не могу сказать. Кое-что ты делаешь очень хорошо, а кое-что – отвратительно. Давай договоримся – ты придёшь ко мне с гитарой и споёшь так, как привык. А я послушаю.

Замётано! На следующий день я явился к нему с веслом, исполнил парочку блатных романсов, парочку рок-н-роллов и закончил "Глотком

Свободы". Чувак послушал, и решил – голос есть. Не особо сильный, но приятный. И он за определённую мзду может со мной позаниматься. Батя вручил ему конвертик с башлями за десять занятий вперёд, и мы закрыли тему. Теперь я три раза в неделю под чутким руководством господина Куликова орал вокализы, арии и салонные романсы (не путать с блатными).

Вышеупомянутый господин Куликов подчеркнул, что никакой вид вокала окромя академического его не интересует. А я рассудил, что на безрыбье и рак рыба. Академические навыки в роке не помешают. Все остались довольны. А родитель мой радовался, что сын вопит настоящие оперные арии, и не где-нибудь, а в консе! Кстати, я стал обучаться брякать на фортепьяне, так как Куликов заявил, что без этого ни туды, ни сюды. Представьте себе рожи преподавателей из консы, слушающих, как за дверью какая-то тварь криворуко и кособоко бренчит на рояле "Битлов"! А тварь, то бишь я, хрюкая от удовольствия, замахивалась даже на такие авторитеты, как Бетховен и Гершвин, в гробу видя возмущение мэтров академической музыки.

Через какое-то время мне удалось раздвинуть свой вокальный диапазон, месье Куликов был доволен, и стал поговаривать о поступлении в музучилище. Я не перечил, но и не возлагал особых надежд на свои оперные таланты.

Однажды я сидел дома, старательно разбирая "Ave Maria" Баха-Гуно.

Весьма приятственная штучка, скажу я вам. Старался я изо всех сил, и не обратил внимания, что какой-то мерзавец упорно и методично ломится в мои двери. Коротко матюкнувшись, я поплёлся открывать.

Оказалось, что это не мерзавец, а мой друг Паша. Он весь светился изнутри благостным светом, и у меня не хватило духу отчитать его за то, что мешает порядочным людям заниматься делом.

– Привет, старик! – поприветствовал меня соратник, проникнув в жилище.

– Здорово! – нелюбезно отозвался я.

Паша прошёлся по комнате, заглянул в ноты, ткнул пальцем в клавишу доисторического сентезатора, который я одолжил у знакомого, дабы практиковаться в клавишизме. Инструмент издал неприличный звук.

– Занимаешься, значит? Ну и как? Получается?

– Ничего, помаленьку…

– А Мурку можешь?

– Нет, Мурку не могу! А Битлз могу и "Лунную сонату" тоже могу!

Ты, если не по делу, то сядь в углу и не отсвечивай. Сам себя развлеки, я через полчасика освобожусь.

– О`кей! – гость покорно уселся в кресло и уткнулся в потрёпанную

"Рок-Энциклопедию".

А я, перестав на него отвлекаться, снова зарылся в ноты. Изредка я ловил на себе его изучающий взгляд. Через сорок минут с работой было покончено. Я закрыл свои шпаргалки и облегчённо потянулся.

– Занимаешься, значит? – опять прогундосил Паша, подражая какому-то герою не виденного мной фильма.

– А что?

– А то, что завтра мы играем на "Весне Лесотеха", вот что!

– Трындишь, подлюга!