– «Мне всегда странно, когда я слышу, что иные простодушные, — вернее, простодумные, — читатели не находят у Цветаевой ничего, кроме набора слов, и никак не могут докопаться до смысла ее стихов… На высоте люди со слабыми легкими задыхаются!»

Все так: легкие у Слонима удивительные, человек он не «простодумный», прекрасно «докапывается» до «сгущенного» смысла Цветаевой и в совершенно телячьем восторге от своих раскопок. Но к «Верстам» он, повторяю, почти столь же непочтителен, как и я, который нашел их прежде всего просто прескучными со всеми их перепечатками Пастернаков, Бабелей, каких-то Артемов Веселых, поэмой Цветаевой насчет какой-то горы и «красной дыры», россказнями Ремизова опять о своих снах, о Николае Угоднике и Розанове. Слоним, повторяю, в восторге только от Цветаевой. Но и тут — не водит ли он кого-то за нос? «Цветаева — новое, говорит он. — Она перекликается с теми, кто в России!»

Так вот не за эту ли перекличку он и превозносит ее, а на меня ярится за то, что я будто бы ни с кем из России не перекликаюсь? Впрочем, я полагаю, что он все-таки не настолько «простодумен», чтобы думать, что в России я пользуюсь меньшим вниманием, чем Цветаева, и что я уж так-таки ни с кем там не перекликаюсь. Нет, он, вероятно, это понимает, да все дело-то в том, что совсем не с теми перекликаюсь я, с кем перекликается Цветаева. И каких только грубостей и пошлостей не наговорил он мне за это в своих «откликах»! <…>

<Отрывки>

Писать о «Верстаx» после таких исчерпывающих статей, как статьи Антона Крайнего и М.Цетлина,[414] — задача не легкая. Все, что можно было сказать об этом журнале с точки зрения культурной, политической и просто человеческой, — уже сказано. Главное — связь его с растлителями России отмечена с достаточной ясностью. Остается только одно: рассмотреть, в чем эта связь выразилась наиболее ярко, какое разлагающее начало соединяет «Версты» с той «Россией», на которую они так пристально устремили взор.[415] <…>

Удивляться ли, что и в «Верстаx» «новый темперамент» развивается весьма успешно, настолько успешно, что, собственно, следовало бы вместо поднятого над журналом красного флага, повесить — красный фонарь. Тогда сразу бы многое объяснилось. Показались бы уместными не только специфические ругательства Артема Веселого и его цыганщина, но и Ремизов с некрофильским влечением к Розанову, с которым он, воистину, как с мертвым телом, делает, что хочет. О Марине Цветаевой нечего говорить. Она-то, во всяком случае, на своем месте.[416] И как ей, в ее положении, не вздыхать, что мы в этот мир являемся «небожителями», а не «простолюдинами» любви, т. е. больше идеалистами, чем практиками «О когда б, здраво и попросту» восклицает она:

А затем, спокойно разойтись, ибо:

Но Цветаева все же не теряет надежды, что когда-нибудь, «в час неведомый, в срок негаданный», люди наконец почувствуют:

и сбросят ее с плеч — «обнажатся и заголятся». Что эта надежда не тщетна свидетельствует следующая выдержка из «Красной газеты»: «Несмотря на то, что, в настоящее время, процедура браков и разводов крайне упрощена (для регистрации таковых необходимо лишь словесное объявление сторон) в ближайшем будущем ожидается утверждение нового проекта о регистрации разводов по заявлению только одной стороны». Таким образом, скоро будут не нужны те «ботинки на резиновом ходу», о которых поется в одной из частушек, перепечатанных «Верстами» в доказательство своей «смычки» с деревней:

Достаточно будет дважды забежать в комиссариат, чтобы со спокойной совестью возвращаться под «отчий кров». Но, по уверению Святополк-Мирского, «Версты» не только «перекликаются» с современной народной поэзией, они еще и «через голову 19 века подают руку Державину». «Державинское начало, — лопочет зарапортовавшийся Святополк, — воскресло в поэзии Гумилева, Маяковского, Пастернака, Марины Цветаевой… Северное сияние Ломоносова перекликается (!) с солнцем Маяковского и золотые стерляди Державина с красными быками Гумилева». Объединяющее Маяковскиx и Пастернаков начало есть, по мнению Святополка, «то, что можно было бы назвать иx не — или сверx-человечностью».

Взгляд для названных поэтов, конечно, лестный, но вполне патологический: считать то, что ниже человеческого — сверхчеловеческим, разложение — победой над тленом, воображать, что «облегчаясь» при всех — творишь новые ценности — это, воистину, граничит с патологией, и Антон Крайний справедливо назвал Святополка дефективным индивидуумом.[418]

Весьма характерна и статья Лурье о Стравинском. Он прославляется, главным образом, за то, что уничтожил в музыке личное начало, принеся его в жертву «хоровым массам». «„Весна Священная“, — говорит Лурье, — вне личного начала». А «Свадебку», где это начало окончательно поглощено хором, он даже называет «религиозной мистерией». Не берусь судить, насколько верно понял Лурье Стравинского, но это и не важно: важна общая тенденция «Верст», иx неодолимое влечение к безличному, к нечеловеческому. Вот почему всем существом Цветаева — против любви единственной, вечной верности, ибо ни в чем так не утверждается личность, как в этой любви.

Кстати, совсем не к месту над поэмой Цветаевой эпиграф из Гельдерлина:[419] этот немецкий поэт-романтик с Цветаевой ни в чем не сходится, и менее всего во взгляде на любовь. Он любил всю жизнь одну, воспевал одну и даже в безумии остался ей верен. Напрасно поэтому пытается Цветаева с ним «перекликаться». Лучше бы с Коллонтай. <…>