— Не надо передергивать.

— Нет, ты не уходи от ответа. Что от меня зависело?

— Можно было хотя бы не голосовать за это чмо.

— Ты, наверно, не знаешь, но когда весь народ голосовал за это чмо, я болела. И ни за кого не голосовала. У меня температура была под сорок.

— Катя, ты все-таки журналист! Фиговый, конечно, но ты журналист!

— Сережа, да, я журналист! Которому послезавтра сдавать материал знаешь о чем? О российском рынке программ Executive MBA, к вашим услугам.

— Ты сама выбрала эту работу.

— Ты меня лучше не зли, Бекешин. Я эту работу выбрала? Я сколько работ сменила прежде, чем меня сюда позвали?

— Я почему-то могу делать то, что я считаю нужным.

— А я почему-то не могу. Очень интересно, почему бы это? Почему бы это мне не поехать на следующей неделе в Грозный?

— Тебе нечего делать в Грозном.

— Да нечего, конечно. И ни в какой Грозный я не поеду, по вполне понятным причинам. Я сижу на скучной деловой журналистике.

— Ты сама ее выбрала, повторяю. И тебе никто не мешает писать внештатно.

— А редакциям никто не мешает не публиковать то, чего они не заказывали.

— Если текст не берут, значит, это недостаточно хорошо написано.

— Сережа, вот мне интересно, ты там в своих горячих точках совсем потерял представление о действительности или не совсем еще?

— Катя, ты лучше замолчи сейчас, а то поздно будет. Ты правда думаешь, что в российской действительности больше не о чем писать, кроме рынка программ… как их там…

— Мне за это платят. А если я захочу написать о том, как живут матери-одиночки, мне за это не заплатят и статью не возьмут. Потому что это не наша тема. И рядом с ней нельзя поставить рекламу. И вообще это негатив. А негатива быть не должно. Читатель от негатива и так устал. А социалка — это вообще не наша тема.

— С какой это стати ты будешь писать о положении матери-одиночки? Ты что, мать-одиночка?

— А по-твоему кто?

— Ну, знаешь, если ты уже настолько окончательно исключила меня из своей жизни…

— Мне кажется, это ты исключил себя из моей жизни…

— Как ты меня достала с этими своими разборками.

— Тише, Маша спит.

— Хватит, мне это надоело!

Вскочил, схватил, выскочил, хлопнул. Бабах дверь. Тыбыдым, тыбыдым, тыбыдым вниз по ступенькам. Бубух дверь подъезда.

Он уверен, что знает истину. Мне страшно думать, где родилось его знание истины. Какие-то подвалы, ямы, блокпосты, потом — без перехода — дорогие европейские гостиницы. Потом подвалы, ямы, частные квартиры, местные жители, подвозящие на ржавых жигулях, потом немыслимые пьянки, правозащитники, международное братство и корреспондентки в поисках экстрима.

Мне кажется, я знаю, в чем состоит его истина. Она в том, что все врут и все козлы. Не просто мужики козлы, как утверждает моя легкомысленная фея, а козлы все вокруг, все до единого, а кто не козлы — те суки.

Жизнь страшна, все насквозь продажно, все продано и предано, совести нет ни у кого, жить незачем, страна обречена, поэтому следует отважно и доблестно умереть при исполнении служебных обязанностей. Служебные обязанности заключаются в том, чтобы талантливо и оперативно доносить до читателя из разных мест земного шара истину. Истину о том, что все кругом козлы и суки, а сделать ничего нельзя.

Я не хочу умирать ради этой истины. Я не хочу, чтобы он умирал ради нее. Эта истина того не стоит.

Зачем

Зачем я вышла за него замуж? Я не знаю. Тогда я думала, что люблю его. И сейчас так думаю.

Но может быть, все дело в другом?

Может быть, все дело в том, что я никому никогда не нравилась. И ко мне всегда клеились какие-то уродцы, а прекрасные принцы с башмачками подходили только спросить, не пробегала ли тут такая… неземная такая, удивительная…

Все уже целовались, а я нет, у всех уже была любовь на первом курсе, а на втором уже какие-то серьезные напряги — армия, замужество, аборты, дети, а я по-прежнему гордо подпирала стенку на дискотеках и отшивала пьяных дураков: «пошли трахаться, Кать, тебе же хочется, у тебя же все равно мужика нет?».

Меня долго и занудно преследовал хромой и злобный карлик Вадя Шаповалов, писавший бесконечный диплом по Гуссерлю. Вадя один готов был меня встречать и провожать, целовать и рассказывать про феноменологию, но я от него пряталась, и не потому, что хромой карлик, а потому что злобный зануда с ненавистным Гуссерлем.

И когда Бекешин вдруг проявил ко мне интерес, я в это не поверила. Я уже твердо знала, что нужна только гуссерлисту Шаповалову.

А может быть, я к этому времени подросла и вышла из стадии карандашного наброска. Мальчики, которые мне нравились, всегда выбирали более оформленные варианты.

За Бекешина я ухватилась, как утопающий за соломинку. В него можно было вложить весь нерастраченный запас нежности и любви. Им можно было заслониться от одиночества и Шаповалова. Я немедленно вложила и заслонилась.

«Начинается отделка щенка под капитана», — сказал Бекешин, прочитав мою первую статью — и разгромил ее в пух и прах. Он учил меня жить, работать в редакции, писать репортажи и играть в шахматы. Учил жарить картошку и готовить окрошку. Он говорил: не бойся жить. А я всегда боялась. Мы спорили. Я говорила, что жить больно, а он — что интересно.

Я прилежно вила гнездо, осваивала азы домоводства, кормила его друзей, которые тогда часто у нас тусовались, внимательно прислушивалась и старалась ему соответствовать.

Ночами мы сочиняли сценарии для редакционных капустников и фельетоны для сатирического журнала, которого давно уже нет на свете, — и ржали так, что будили Сашку. И он приходил, маленький и сонный, и говорил: «Что смеетесь, я тоже хочу».

Шаповалов уехал в Германию, картошку я жарю гораздо лучше Сереги, ничего смешного мы давно уже не пишем.

Но дело не в этом.

Не в одинокой женской судьбе, не в Гуссерле и не в мужниной квартире, и не в том, что сыну нужен отец, и не в том, что я не хочу подавать на развод.

Дело в Бекешине.

Вот как брошенным женам советуют в популярных изданиях: разорвать на куски его рубашку, вышвырнуть коробку с вещами, все забыть, все на помойку, научиться себя ценить, сделать прическу и купить обновку, но мне не нужна прическа и обновка. Я люблю Бекешина, а он меня не любит.