– Рита, слова "Земля, поклонись человеку" обессмертили Олжаса.

Твой муж гордость наша.

Через час Сулейменовы уехали в город и я сказал матушке:

– Мама, ты опасный человек.

– Сандалма! – обрезала меня Ситок. – Мен адилетты.

– Какая ты адилетты?- смеялся я. – Ты опасный демагог!

– Сен акымак! Я – прямой!

Олжас Сулейменов дружит с Ануаром Алимжановым. Последнего только что избрали первым секретарем Союза писателей. На машине Алимжанова едем в город. По радио передают о перевороте в Судане. К власти пришли военные, в стране поголовно казнят коммунстов.

– На сентябрь в Хартуме назначен афроазиатский конгресс по драматургии. – говорит Алимжанов. – Что теперь будет?

Писатель зря беспокоится. Ничего страшного. Перенесут конгресс куда-нибудь в Каир, или Бомбей.

Мы подъехали к Союзу писателей. Сверху по Коммунистическому к

Дому писателей подходил дядя Сырбай Мауленов.

– Аю кележатыр. – сказал Валера.

Алимжанов промолчал. Действительно, Сырбай Мауленов большой с кудряшками. Ни дать, ни взять – Винни Пух.

Ануар Алимжанов фаворит Кунаева, почему и объездил пол-мира. Два года назад Алимжанов начал пропагандисткую кампанию за то, что аль

Фараби якобы исторический предок казахов. Узбеки открыто не протестовали, не возмущались. Нет сомнений, добро на перетягивание аль Фараби получено от Кунаева. За то, как воспримут сами казахи факт оказачивания аль Фараби Кунаев мог не тревожиться. Первый секретарь ЦК и сам татарин, но мы все, разумеется, кроме татар, уверяли себя, что Кунаев, может хоть и наполовину, но казах. В настоящий момент это не существенно, важно, что против идеи перехода аль Фараби от узбекских в казахские предки не возражал Брежнев.

Ирина вернулась с Иссык-Куля загоревшей и подозрительно веселой.

– Что это с тобой?

– Ревнуешь? – засмеялась девушка грез и действительности.

– А ты как думаешь?

– Думаю, что если так, то напрасно.

– Хорошо бы..

– Мы с тобой две мандавошки.- тихоня покровительственно улыбнулась. – А кому нужны мандавошки?

– Мне нравится, как ты материшься.

– Нравится, потому что я умею материться.

– Да… Материшься ты по-французски.

– По-французски? Хо-хо… Скажешь тоже.

– Материшься ты по-русски, но стоит тебе выпустить матерок, как у меня в голове начинается сплошное "пуркуа па" и "уи".

– Ха-ха.. – засмеялась детский психиатр. – Я же говорю: ты фрукт еще тот.

Фрукт я недозрелый. В таком виде и сорван с дерева. Иришка то ли специально, то ли просто так сказала, что читает все истории болезней в дурдоме.

– Как бы я хотел, чтобы ты стала моей женой. – вырвалось у меня.

– Только одного хотения мало…- тут же спохватился я.

– Ну конечно… Твоим предкам подавай сноху казашку.- Ириша решительно не врубалась.

– Причем здесь предки? Решаю я.

– Ничего ты не решаешь.

– Дурочка… Пройдет время и предки поймут, что такая как ты – для них сплошной шиздец. – я размечтался. – А для меня… Ну ты и сама знаешь…

– Балдежный ты… Дай мне сигарету.

На секунду задумался: "Что посеешь, то и пожнешь. Ха… Сеятель".

Моя судьба сосредоточена в кубическом сантиметре первобытности. И этот кубосантиметр вел себя так, что приходилось то ползти по-пластунски, то в зимнем бору замерзать.

… Мы вышли из ресторана. Захотелось отлить и предмет самовластия не то, чтобы пробудился, но заявил о своем присутствии решительно и настойчиво. В таком состоянии его можно было выводить в люди.

Я справлял нужду и Иришка не думала отворачиваться. Она смотрела на моего недоумка широко раскрытыми глазами и бесстыже смеялась.

Бедные медики, чего они только не видят каждый день.

Через два дня я обидел ее. Она плакала, но я не придал значения.

"Никуда не денется, простит". – думал я. Она не простила, потому что ей было уже все равно – на меня ей было наплевать. Не извлек я урока из ее плача по Омиру. Слезы девушки грез и действительности означали для нее смену исторических вех.

Омир пришел с агентурным донесением.

– Ирка влюбилась в однокурсника-хирурга. Сосутся они прямо на лекциях.

Бедный Омир, бедный я. Мы с ним следили за положением в Чили и прозевали возникновение плюралистких тенденций. Мир стоял на пороге начала движения Еврокоммунизма.

Иришка пришла на последнюю встречу игриливой. Я выглядел жалко.

Она сказала то, что я и без нее знал про себя. Психиатр говорила о нашем фамильном комплексе неполноценности. И уходя навсегда от меня, сказала то, что, в общем-то не обязательно и следовало бы говорить.

Она спросила:

– Ты приведешь ко мне своих детей?

Валера с Ситком купили в ЦУМе хрустальную люстру для новой квартиры и объявили, что эта люстра Ситки Чарли.

Квартира в писательском доме. Четыре комнаты, длинный коридор с холлом, просторная кухня с балконом. Мама заняла столовую, папа – кабинет-спальню. Мне отвели северную с балконом, Шефу – маленькую, которую по старой памяти называем детской. Ситка спит на кушетке в холле.

Предполагалось, что Джон, приходя домой в отпуск будет жить в детской, а Шеф со мной в северной комнате. Но это на словах.

Осенью 71-го Джон в последний раз побывал с десять дней на старой квартире в отпуске. Он искал друзей-анашокуров. Вернулся домой пару раз пьяный.

В старом дворе было куда как проще. Друг друга соседи знали хорошо и, что можно ждать от нас всем наперед известно. В новом доме, говорила мама, соседей-писателей следовало остерегаться.

Словом, если Джона и брать домой в нынешнем состоянии в отпуск, то ненадолго. Джоновское сознание уже не то, каким оно было в 69-70-м годах.

Джон напропалую гнал гусей.

С нами на одной площадке поселился с женой и двумя маленькими детьми успешный литератор Саток. На первом этаже жили семьи поэтов

Гарифуллы и Бахадыра, на третьем – семья переводчика Махмуда. На четвертом этаже друг против друга получили квартиры семьи Ислама

Жарылгапова и писательницы Галины Черноголовиной.

Во втором подъезде – профессор филологии Ныгмет с женой

Магриппой, главный редактор издательства Асет с женой Софьей, сын крупного писателя филолог Бурат с женой Тарлан, писательская пара

Карашаш и Аслан. Кроме упомянутых лиц жили в доме и другие писатели, но в развитии дальнейшего сюжета участия они не принимают.

Галина Васильевна Черноголовина заместитель главного редактора журнала "Простор". Муж ее Геннадий Александрович работал собкором

"Учительской газеты", дети Боря и Маша учились в институте.

Валера называл писательницу сестрой, а она в свою очередь обращалась к Ситку не иначе как к Александре Самсоновне – такое имя-отчество Валера придумал для мамы еще в 58-м году.

Галина Васильевна заскакивала к нам не более чем на пару минут.

Валера и она шумно приветствовали друг друга, непременно целовались, папа спрашивал:

– Как Геннадий, Боря, Маша?

Не забывал заходить и Ислам Жарылгапов. Ситка и Ислам продолжили, начатые в 57-м на Кирова,129, исторические разбирательства.

Жарлыгапов давно уже не редактор писательской газеты. В настоящее время он директор бюро пропаганды художественной литературы.

В начале 50-х Жарылгапов заведовал в ЦК КП Казахстана отделом культуры, позже учился в Высшей дипломатической школе. Вернулся из

Москвы и вплотную занялся литературой.

Ислам блестяще владеет русским языком. Что уж до казахского, то здесь, гласила молва, равных в республике ему не было. Язык кочевников полон глаголов с одним гласным – вроде "тур", "жур",

"кет". На слух слова воспринимаются понуканиями-тычками табунщика.

Жарылгапов взялся за окультуривание родного языка, для чего и придумал под тысячу новых слов, которых до него или не было вообще, или если они и обозначали какое-то понятие, то резали слух. Кроме того, что сосед с четвертого этажа занимался еще и художественным переводом, вдобавок ко всему он прекрасный рассказчик.