– Мудачье, – брюзжал Саша. – Один к одному. Лыж даже в кино не видели. А одна там… Ткачиха, передовица, свиноматка… И старшой – конченый идиот. Всем, говорит, взять по бутылке "Столичной" и в Боровце сдать ему на хранение. У него на роже написано, какое это будет хранение. Это будет захоронение. И не увидит больше никто своей "Столичной".

– Ладно, ладно, – успокаивающе сказал Сенька. – Что-то ты разошелся. Ты особенно-то не горячись, дружок. Ты поспокойнее к людям относись. А то вечно у тебя – "мудачье", "рвань"… Поспокойнее, пожалуйста, дружок. Люди частенько не так плохи, какими кажутся в свете постановлений партии и правительства.

– Их только подпортил квартирный вопрос, да?

– Квартирный вопрос может вводить людей в состояние исступления, – согласился Сенька. – А ты… Ты вообще увлекающийся человек. То ты мгновенно очаровываешься кем-нибудь, а потом оказывается, что человечек-то – так себе. А то, не разглядев толком, – "конченый идиот". Может, он и идиот. Но ты, по крайней мере, в этом убедись.

Сенька вечно учил Сашу уму-разуму. И к своим двадцати трем годам Саша не раз успел убедиться в том, что Сенька жизнь понимает правильно.

– Идиот – он и есть идиот, – миролюбиво сказал Саша и встал, чтобы взять с холодильника сигареты. – Его видно сразу, с порога. Помнишь, как у Чехова:

"летний дурак" и "зимний дурак"… "Летнего" видно сразу.

– Сразу видно только Останкинскую башню, – назидательно сказал Сенька, тоже встал, взял со шкафа железную пепельницу с головой Нефертити и поставил ее на стол. – И то в хорошую погоду. К людям надо поспокойнее относиться. Надо быть априорно доброжелательным. Жизнь среди людей – это, брат, такая интересная штука. Надо быть спокойным и терпимым. Нельзя торопиться с определениями. И тогда очевидная вроде бы сволочь может оказаться вполне приличным человеком.

Вроде бы одни козлы кругом. А присмотришься, поговоришь, водки с человеком выпьешь, поработаешь с ним вместе, на байдарке сходишь – очень даже хороший мужик…

– Да я разве возражаю? – пожал плечами Саша и закурил "Шипку".

– Ты не возражаешь, но характеристики лепишь, как пельмени. Очень ты горячий, дружище Берг.

– А ты чересчур прекраснодушен, мой сэнсэй.

– Я нетороплив и миросозерцателен, – величественно сказал Сенька, грузно сел на стул и стал набивать трубку. – Я лениво наблюдаю за медлительной и необоримой рекой жизни… Помнишь, как это у Куваева, – "я одинокий монах под дырявым зонтиком…"? Кто понял жизнь, тот не торопится, дружище Берг. К человечеству надо относиться добродушно. Люди, они, знаешь, такие – на лицо ужасные, добрые внутри.

И Сенька кивнул на экран, где Андрей Миронов бегал по узким улочкам Стамбула.

– Ладно, Сень, не еби мозги, – сказал Саша. – По-моему, ты просто зажимаешь коньяк, философ. Да, да, не делай, пожалуйста, большие глаза… Где там у нас этот чудесный тридцатирублевый "Ахтамар" из спецмагазина?

И вот наступил день, когда…

Нет, не так.

И вот, наконец, наступил тот самый волнующий день…

Нет, не то.

День, которого Саша с безумным нетерпением ждал…

Да не то все это! Нет тут места остроумию и иронии. Нечего тут делать насмешливости и издевке, пусть даже беззлобной и шутливой!

Человек оцепенело дожидался своей мечты.

Человек нервно ждал, облизывая губы и стиснув руки, – когда же он окажется в цивилизованных, европейских, заграничных горах…

У какой сволочи повернется язык насмехаться над этим человеком?

Невозможно выразить словами и Сашино ожидание, и Сашино нетерпение, и страх, что произошло недоразумение, что путевка досталась ему по ошибке, посему Сашу завтра вызовут в комитет комсомола и скажут, что, к сожалению, его поездка в Болгарию отменяется, поскольку возникли непредвиденные обстоятельства, или скажут, что его поездку в инстанциях "сочли нецелесообразной", или произойдет еще чтонибудь.

Он так волновался, что в последнюю ночь долго не мог уснуть. Ворочался часов до трех, вставал, курил, по десятому разу проверял сумку, портмоне с загранпаспортом. Саша промаялся полночи, а потом наконец уснул. И так крепко уснул, что будильника не услышал, и если бы не мама, то он проспал бы свой рейс и свой Боровец. Мама растормошила его, отправила в душ, приготовила завтрак, положила в карман куртки сверток с бутербродами и взяла с него слово, что завтра он пошлет телеграмму, а если сможет, то позвонит. Саша поцеловал маму, обнялся с отцом, взял сумку, чехол с лыжами и осторожно протиснулся в лифт.

На улице еще было темно, шел легкий снежок. Саша не стал ждать троллейбуса и пошел к Ленинградке пешком. Времени у него было полно, но он шел торопливо, ощущая в себе суетливое беспокойство, он нервничал и чувствовал, что спокойно ему будет только тогда, когда поймает такси или частника, а еще вернее – когда он приедет в аэропорт и встретится со всей группой. А вот когда самолет взлетит – тогда ему будет совсем спокойно, и тогда он по-настоящему ощутит, что его Боровец никуда от него не денется…

Он дошел до "Войковской" и встал у кромки тротуара. Машин было немного – воскресенье, восемь утра. На мосту появилась светлая "Волга", и Саша увидел маленький изумрудный огонек. Он поставил лыжи на снег и протянул руку.

– В "Шереметьево-два" поедем? – спросил он, открыв дверь.

Из машины шел уютный дух тепла, бензина и табака.

– Весло, что ли? – покосившись, спросил хмурый водила. – Не поместится же.

– Сам ты весло, – пробурчал Саша, пристраивая лыжи в салон. – Все поместится, не боись. Багажник открой, пожалуйста, сумку брошу.

– Это чо, лыжи у тебя? – спросил водила, когда они въехали в Химки.

– Лыжи, – ответил Саша и посмотрел на часы. – Курить можно?

– Кури. Это чо, горные?

– Ну. Горные.

У Саши был запас времени – минут сорок. Он достал из кармана смятую пачку "Шипки", вытянул сигарету и чиркнул спичкой.

– Собрался куда? – не унимался водила.

Он взял из надорванной картонной пачки "беломорину", движением подбородка попросил Сашу дать ему спичку и тоже прикурил.

– В Болгарию, – небрежно ответил Саша. Ему было жутко стыдно этой небрежности, но он ничего не мог с собой поделать; теперь, когда все собрания и инструктажи были позади, когда уверенно гудел мотор "Волги", приятно пахло дымом "беломорины" и темное, зимнее, сине-желтое утро проносилось за окном, приближая Сашу к счастью, когда международный аэропорт "Шереметьево-2" был все ближе и ближе, – Саше хотелось всем и каждому рассказывать, что он летит в Боровец. – В Рильские горы.

– В загранку, значит, – уважительно сказал водила и шмыгнул носом. – Нехуево…

То-то я смотрю, горные лыжи. Сумка фирменная, "Шереметьево-два"… Сразу вижу – в загранку человек едет. Ну, счастливо тебе, палас там купишь. По профсоюзной линии или как? У меня тесть в гэ-дэ-эр был. Сервиз привез, мудила…

В новом, выстроенном к Олимпиаде, "Шереметьево-2" Саша один раз уже бывал. Они ездили с Геной Сергеевым встречать посылку из Франции (охуеть можно – посылку из Франции!). У Гены в Тулузе жила родная тетка. Посылку ту привез толстенький, потливый мужичок, знакомый теткиных знакомых. Он работал в каком-то торгпредстве и согласился передать посылку. Саша с Геной два часа ждали, пока он пройдет таможенный досмотр (слова-то какие звучат тут, в "Шереметьево-2", – таможенный досмотр!). Этот тип, кажется, сам был не рад, что согласился передать посылку, все чего-то боялся, потащил их в туалет и лишь там, суетливо озираясь, вытащил из своего чемодана большой, матовый мешок из приятного на ощупь, мягкого, шелестящего, какого-то очень нездешнего полиэтилена. Сунул мешок Гене в руки и был таков.

Саше из того мешка досталось целое богатство – блок "Честерфилда". А самому Генке достались три блока "Голуаза" и плащ. Саша никогда не пробовал "Голуаз".

Было что-то интригующее и упоительно заграничное в слове "Голуаз". "…Она элегантно затянулась сигаретой "Голуаз", пригубила "Кюрасао" и повела точеными плечами под полупрозрачным пеньюаром…" После Саша вспомнил, что марка "Голуаз" упоминается в книжке "Господин Никто". Отличная книжка, писателя Богомила Райнова (болгарского, между прочим, писателя!). Книжка про ихнего болгарского Штирлица – Эмиля Боева. Сенька все посмеивался над Сашей, когда тот на даче не мог оторваться от книжки. На пляж не пошел, баню топить отказался, лежал на раскладушке под яблоней и читал затрепанный номер "Подвига"… Зря, кстати, Сенька посмеивался – обалденная книжка… Еще продолжение есть, называется "Что может быть лучше плохой погоды?".