По возвращении из похода дружина остановилась в Вышгороде. Останки Бориса положили в мраморный саркофаг в церкви святого Василия. Но отпевать молодого князя епископ пока не стал, словно надеясь, что голова вернется к обезглавленному телу. Правда, иные из воинов утверждали, что владыка не зря хитрил — даже среди дружинников пошли слухи о подмене. Кое-кто говорил, что Борис сам подстроил все это, подсунув вместо себя неизвестно чей труп, и бежал, опасаясь за свою жизнь.

— Попомните мое слово, он скоро в Ростове объявится, — толковал один из воинов, навалившись грудью на стол, уставленный братинами с медом.

— Н-нет! — саданув кулаком по дубовой столешнице, заорал другой. — Не поехал бы он туда. Не ведаешь разве, что он с княжения отпросился, когда промеж Ярославом и Владимиром ссора вышла. Он ведь соседом брату был, опасался, знать, что тот ему жизнь укоротит.

— Чего ему с Ярославом делить было?

— Сам он на Новгородское княжение метил… Даром, что ли, к отцу под крыло удрал, как только пря разгорелась… Знал, видно, нрав братцев.

Но немало было и толков о причастности к убийству нового киевского князя Святополка. Особенно поддерживали эту версию, как приметил Ильин, ревностные христиане — те, что поминутно крестились и призывали на помощь Иисуса и его святое воинство. Виктор сделал вывод, что источником таких слухов являются священнослужители — именно в церкви могли почерпнуть одни и те же сведения люди, живущие на разных концах города.

Святополк, как говорили киевляне, совершенно открыто высказывал свои симпатии старой вере русичей. Одной из первых его акций по княжении было устройство богатой тризны на могиле его предка Олега — высоком кургане, поднимавшемся недалеко от городской стены. Тысячам горожан, собравшимся в тот день у подножия холма, княжеские холопы разносили бочки с медом. Святополк самолично пожаловал народу множество свит, шапок и сапог.

По Киеву открыто расхаживали люди с обритыми головами, на которых был оставлен только длинный пучок волос — вроде оселедца, излюбленного позднейшими запорожцами. На шее у них побрякивали ожерелья из медвежьих и конских зубов, деревянные и костяные фигурки богов, фаллические изображения. Подолы и рукава длинных белых рубах, расшитые красным орнаментом с громовыми и свастическими знаками, резко выделялись на фоне сермяжных одеяний толпы.

Давно не виданных здесь волхвов сопровождали десятки просителей — одни умоляли отслужить требу на родовом кургане, другие приглашали благословить новоженов, третьи упрашивали отчитать больного, ставшего жертвой дурного глаза.

Клирики христианских церквей — по большей части греки и болгары — с явным страхом наблюдали буйный рост языческих настроений. Но идти против массы опасались, тем более что на этот раз за спиной у них не было поддержки князя и его дружины.

Простой народ со все усиливающейся враждебностью относился к многочисленным торговым гостям из христианских стран, то и дело на рынках возникали стычки между приверженцами дедовских обычаев и купцами, менялами, посредниками, носившими кресты или исповедавшими ислам, иудаизм.

— Ужо погодите, попомним вам, как Перуна рубили, как отцов наших в Почайну под копьями загоняли, — потрясая костлявым кулаком в сторону священнослужителей, кричал юродивый, сидевший неподалеку от Десятинной церкви, первого храма, выстроенного Владимиром.

У оборванца, удивительно похожего на персонаж картины Сурикова «Боярыня Морозова», висел на шее не крест, а камень с дыркой посередине. Ильин сделал вывод, что со временем господствующая церковь поставила себе на службу популярный в народе институт юродства. Во всяком случае, уже во времена Ивана Грозного такие безумцы играли роль блюстителей идеологической чистоты христианства.

Самоуверенности простолюдинам, задиравшим последователей трех родственных вероисповеданий, придавало и то, что в городе появилась масса викингов, пришедших в Киев из Поморья, едва разнеслась весть о том, что на великокняжеский стол сел человек, благоводящий язычникам.

Торир подолгу приглядывался к группам скандинавов, прежде чем подойти к ним. Только удостоверившись, что среди них нет нежелательных знакомых, решался расспросить о новостях с Запада. Уйдя из Норвегии в конце зимы, он не знал, что происходило на родине в течение минувших месяцев. А о событиях в других странах слышал и того меньше, так как после участия в походе на Англию в составе войска датского конунга Свейна Вилобородого он вернулся в родительскую усадьбу и прожил в ней две зимы и лето — до тех пор, пока его не объявили вне закона…

— Вы о смерти Свейна ведаете? — Коренастый датчанин со светлыми бровями и ресницами, с широкой русой бородой, подозрительно смотрел то на Торира, то на Виктора.

— Слышал я об этом, — ответил Бычья Шея. — Он ведь еще прошлой весной умер. А на друга моего ты не поглядывай — он русич, в наших делах не сведущ. Так что там вышло в Англии?

— Еще немного, и последний христианский граф улепетнул бы за море. Вся страна была бы нашей и молилась нашим богам.

— А кто теперь у власти в Дании?

— Харальд, сын Свейна — этот изменил вере отца, на него надеяться нечего. А младший — Кнуд — провозглашен королем Англии.

— Что в Норвегии?

— Ходят слухи: ваш конунг Олаф Толстый — тот, что принял крещение, когда служил у герцога норманнского, — оказался не очень-то покладистым человеком.

— Да, за ним надо смотреть в оба.

— Так вот, Олаф задумал объявить себя государем Норвегии и не признавать власть Дании.

Торир надолго погрузился в размышления, словно забыв о датчанине. А тот продолжал рассматривать его все с тем же подозрением.

— Эй, приятель, а как ты сам оказался в Гардарике?

— Я как раз от людей Олафа и ушел, — ответил Бычья Шея. — Хочу наняться на службу — здесь или в Миклагарде.

— Ну, тогда другое дело. — Викинг широко улыбнулся, показав крепкие зубы. — Мы ведь тоже сюда приехали, как услышали про здешнего князя Святополка… Сейчас у нас ни одного государя не осталось, за кем можно пойти, всех попутали попы.

Ильин решил принять участие в разговоре и спросил:

— Так ты думаешь, если Святополк открыто провозгласит целью восстановление старой славянской веры, то к нему под знамена встанут многие?

— Весь Йомсбург, — коротко сказал викинг.

— Из Норвегии тоже кое-кто поможет, — добавил Бычья Шея…

Пока они бродили по городу, Ильин несколько раз примечал в толпе человека с рыжей бородой, заплетенной в косицу. Лицо его показалось знакомым Виктору, но как он ни пытался припомнить, где видел эти серые глаза навыкате, эту загнутую на манер серпа косу, ничего на ум не приходило.

И только когда они вернулись на свой постоялый двор, память вытолкнула: ощеренный рот, прыгающая косица, блеск широкого лезвия, грохот рушащихся перекрытий, глухие крики, похожие на рычание…

Анна, поджидавшая в светелке, бросилась им навстречу, едва они переступили порог.

— Ну что, удалось увидеть Святополка?

— В Вышгороде он сидит, а туда никого не пропустят. Люди говорят, князь боится наемных душегубцев.

— Тут, между прочим, вовсю толкуют о том, что это он подослал убийц к Борису. Я едва сдержалась, чтобы не выложить им все, как было…

— Смотри! — Ильин помахал в воздухе ладонью. — Никто не должен знать об этом, пока мы не пробьемся к князю. Свидетельства очевидцев в теперешней политической борьбе — это посильнее всякого оружия. А то, что кто-то болтает… На постоялых дворах обстановка располагает к сплетням.

— Да, самое главное забыла сказать! Перед вашим приходом здесь появился человек из Вышгорода. Сегодня утром, по его словам, на гробнице молодого князя обнаружили отрубленную голову Бориса!

— Вот это номер! — присвистнул Ильин.

Торир на минуту задумался, потом медленно заговорил:

— Ярислейфу предъявили доказательство, больше оно ему не нужно. А вот переполох вызвать таким способом — это хорошо придумано…

— Я же тебе говорил: Ярослав — умный человек…