— Запали хворост, — продолжая удерживать агонизирующую жертву, велел волхв.
Ильин огромным усилием воли заставил себя преодолеть охватившую его немощь. Заметив кучу сухого валежника у алтаря, вытащил из нее веточку и зажег от масляного светильника. Прикрыв огонек ладонями, дал ему разгореться и с нескольких сторон подпалил сучья.
Минуты не прошло, как стены пещеры вынырнули из темноты. Даже высокий свод, и тот стал различим в игре красноватых бликов.
Оставив отрезанную голову козла на жертвеннике, Добрыня ловко вскинул на руки тяжелую тушу и отнес к стене, где свисал ремень, перекинутый через деревянный костыль, торчавший из щели между камнями. Вставив пяльцы между задними ногами туши, волхв обмотал их ремнем и поднял козла на воздух. Захлестнув ремень вокруг костыля, принялся ловко орудовать ножом, снимая шкуру. Содрав ее, бросил в сторону и одним движением выпустил наружу внутренности жертвы.
Схватив окровавленными руками расползающиеся скользкие кишки, Добрыня принес их к костру и швырнул в огонь. Шипение и треск наполнили пещеру. Едкий дым повалил кверху, пламя село, и все вокруг погрузилось в полутьму. Не дожидаясь, пока костер разгорится, жрец принялся поливать сучья кровью из глиняного сосуда, громко восклицая что-то на санскрите. Но время от времени он переходил на родной язык, и тогда Ильин разбирал одно и то же заклинание: «Огонь! Огонь! Возьми свой огник!»
Дым уходил вверх белым столбом Редкие языки пламени вырывались из костра, высвечивая худощавую фигуру старика. Ильину уже порядком надоел этот спектакль, и он тоскливо думал о том, что ничего нет утомительнее, чем присутствовать на церемониях, не задевающих сердце. Никакого мистического трепета он не ощущал, было неловко за Добрыню и немного противно пузырящиеся и лопающиеся на костре кишки, считал Ильин, могут разве что раздосадовать богов. Небожители явно предпочли бы тушу, подвешенную на пяльцах.
Однако волхв рассудил по-другому. Когда пламя справилось с требухой, он вытер руки о козлиную шкуру, разрезал на дощечке печень жертвенного животного и кивком пригласил Ильина присесть рядом.
— Сырое? Я не могу…
— Богов оскорбишь. Удачи не будет.
Виктор осторожно взял податливый кусок двумя пальцами и откусил от него. Слегка солоноватый вкус теплой печени вызвал легкую тошноту, но с ней удалось справиться. Ильин понимал, что Добрыня притащил его сюда вовсе не для того, чтобы угостить субпродуктами. Если он сейчас оскорбит благочестивые чувства волхва, тот вряд ли скажет, ради чего затеяно это действо.
Подтверждение его мыслей пришло почти сразу же. Дожевав печень, старик медленно заговорил:
— Идешь в мир, много зла в нем. Вот уже двадцать шесть весен, как зашаталась вера русичей, хитрые иноземцы полонили душу Владимира…
— Как же это могло произойти? Ведь ты был его близким человеком, имел влияние на него…
— Он слушал меня во всем. Когда я сказал: заключи мир с Болгарией Волжской, он исполнил совет. Когда я говорил: построй для наших богов достойные их святилища, он строил. Когда говорил: не крестись, станешь подвластен цесарю, он тоже слушал.
— А в результате великий князь принял иноземных епископов и позволил им сокрушить Перуна и Сварога?
— Не знаю, может, похоть его погубила… Было у него много наложниц, несколько сотен. И среди них много гречанок, хазарских пленниц. Не через них ли пробрались к его сердцу греческие попы? Да еще могли запугать его опасностью, от многих сынов исходящей — будут-де искать твоего великого стола Киевского и не найдешь нигде опоры. Ежели примешь веру Христову цесарь тебе братом будет, любую помощь подаст.
Раз у тебя были такие подозрения, почему же ты не отговорил его?
— Он на меня за Святополка, сына своего, взъярился. Отрок и умом, и красотой взял, но не люб он Владимиру, ибо родил он его от вдовы старшего брата своего Ярополка, им убитого… А я княжича привечал, баловал…
— Святополк тоже, надо полагать, не очень-то расположен к своему отцу, если мать его Владимир взял за себя силой…
Добрыня долго молчал, вздыхая, потом, явно перебарывая себя, заговорил:
— На мне грех лежит… Я во всем виноват…
И снова умолк, как бы не в силах говорить дальше.
— Как же, ты ведь был ревностным сторонником славянской веры, насколько мне известно…
Ильин прикусил язык. Такие оговорки, как не раз уже бывало, могли вызвать только подозрительность Добрыни: слишком хорошо знает пришелец подробности его жизни. Но старик был погружен в собственные мысли и не заметил оплошности Виктора.
— Я стоял крепко за наших богов — еще покойный князь Святослав, родитель нынешнего великого князя, привил нам, своим дружинникам, презрение к религии греков. Мы смеялись над тем, что им положено всю жизнь довольствоваться одной женщиной, что надо по урочным дням не есть мяса, дабы не прогневить бога — как будто ему есть дело до того, что у тебя в кишках… Но пока великий воитель проводил время в походах, дети его оставались на воспитании у бабки своей — княгини Ольги, которая приняла христианство. Дома христиан давным-давно стояли в Киеве, да и в других городах русских их было немало. Народ не любил их за ханжество, но зла им не творил. Знать бы, к чему приведет эта терпимость… — Добрыня проскрежетал зубами и опять умолк.
Ильин не решился нарушить молчание, хотя на языке у него вертелось много вопросов. Он боялся спугнуть откровенное настроение Добрыни.
— Итак, Ольга занималась воспитанием внуков. Особым попечением окружила она старшего — Ярополка, которому предстояло занять Киевский стол. Был он мягкосердечен и милостив, и к христианам благоволил… Когда же Святослав погиб в Днепровских порогах от стрелы печенега, приял Ярополк власть. Дружина роптала, боялись, что поддастся он на увещевания греков, давно мечтавших подчинить души русичей. И народ не жаловал нового князя. Глупцы мы были! Принимали кроткий нрав его за хитрость. И я первый повинен в том, что случилось… Второй сын Святослава от сестры моей Малуши, то бишь племянник мой Владимир, сидел на княжении в Новгороде. И восхотел стола Киевского, и стал говорить нам, что возвеличит богов славянских, а льстивых греков изгонит. А летами был он совсем еще мальчик, да и Ярополк всего на год старше его. По сути дела, братьев стравили те бояре, которые к ним приближены были. У Ярополка — Свенельд, а у Владимира — я… Не думал я, что отрок мой единокровный меня обманет… Когда междоусобица возгорелась, изгнал Ярополк Владимира с новгородского княжения. Бежали мы за море к варягам. Три года у них обретались, наконец, собрали охочих людей на Русь идти. Отбили с их помощью Новгород и на Киев пошли. А потом… — Добрыня схватил себя жилистыми руками за волосы и стал раскачивать головой из стороны в сторону, словно надеясь избавиться от воспоминаний. — Убили варяга Ярополка, когда пришел он безоружный в стан Владимиров на переговоры.
— М-да, — не выдержал Ильин. — Хороши нравы у вас. А еще на христиан киваете.
Добрыня тяжело вздохнул и, виновато глядя в сторону, заговорил:
— Мы их не трогали, не гнали, так как они нас сейчас… Единственный раз, когда церковь ихнюю порушили — после того, как Киев взяли… Дружина сильно ярилась против Ярополка, а заодно и против попов греческих, коих он привечал. Вот и сожгли мы церковь ихнюю, что у речки Почайны стояла, а на месте их требище устроили Перуново…
— Так вот с каким змеем ты на Пучай-реке бился… — вырвалось у Ильина.
— А ты что, слыхал про тот случай? — недоверчиво спросил Добрыня. Местные болтают? Это по-здешнему, по-новгородскому переиначено: Почайна в Пучайну…
— Да, слышал краем уха, — безразлично ответил Виктор и тут же поспешил увести разговор от щекотливой темы: — Так ты о Святополке начал было…
Старик кивнул.
— Помню… Когда погиб Ярополк, было ему девятнадцать лет. Жену его гречанку взял Владимир себе в наложницы.
— А Святополк точно сын Владимиров? — прервал Ильин.
— Слушай, чему сам я был свидетелем… В Вышгороде дело было, где замок великокняжеский. Сыновья Владимира, молодые князья, на совет к отцу съехались. Затеяли в Днепре купаться, а отец на тот час с боярами на берегу сидел, смотрел, как дети в ловкости между собой и дружинниками состязаются. В одночасье подвода с припасами из ближнего села едет — за съестным для пира было послано, — а среди бочонков и туесов древняя старуха сидит. Увидела великого князя, слезает с телеги и со слезами к нему кидается. Он тоже признал ее, дозволил в плечо себя поцеловать, говорит: моя кормилица пожаловала, сколько лет не бывала. А старуха со слезой да со всхлипом причитает: как нянчилась-де с двумя братишками — Ярополком да Владимиром. Гладит великого князя по руке и говорит: уж каким ты забиякой был, все старшенького стукнуть норовил. Владимир в лице переменился, но не станешь же выжившей из ума бабке рот затыкать. А тут подбегают к нему несколько сыновей, и Святополк-отрок среди них, по пояс голый. Старуха глядь: а у него на спине под лопаткой пятно родимое. Всплеснула руками и говорит: никак чадо Ярополково, по отцовской отметине признаю — у него маленького точь-в-точь такая была…