– А потом еще туфли. У тебя должны быть туфли с язычком, – сказал Джон Троттер. Это был хитрый человечек, которому никогда не приходилось работать под землей, вечно он околачивался в разных местах и все обо всем знал – куда больше, чем остальные. – Какой у тебя номер? – Гиллон оказал, что десятый. – А в девятый можешь влезть? – Гиллон кивнул: да. – Тогда я могу достать тебе сегодня вечером парочку – только не спрашивай как.

Ну вот, они его одели. ‹«Как я на это пошел?» – недоумевал Гиллон. Какое стечение обстоятельств в его жизни поставило именно его, а не кого-либо другого из всех этих людей в такое положение, почему именно он – хочет он того или нет – должен идти в Брамби-Холл и вступать в поединок с самым могущественным углевладельцем Файфа?! Его снова замутило. Теперь они решали, что он должен сказать, о чем должен просить и на что от их имени может согласиться, не ущемив их гордости.

– Шестидесяти фунтов вполне хватит. Это уже будет рекордом для Питманто.

– Нет, нет. Раз человек просит четыреста фунтов, не может он спуститься до шестидесяти и при этом не уронить нашего достоинства, то есть, вернее, своего.

– А какого черта он запросил четыреста фунтов? – решил кто-то выяснить.

– Ну, какое это теперь имеет значение? Факт тот, что запросил.

Зеленая пустошь за окном, как это часто бывало, напоминала Гиллону море: ветер играл в высокой траве, как он играет с волнами в славном, чистом, холодном, вечно куда-то спешащем море; его родная стихия – там, и он снова вспомнил про человека в лодке, пробивавшегося к островку в заливе.

Сумел он доплыть до островка? Гиллон вдруг решил, что должен немедленно выяснить, ибо от этого зависел успех или провал его миссии; надо, не теряя ни минуты, ехать в Данфермлин, нанять лодку, которая отвезла бы его в Инчгарви, и там получить ответ на свой вопрос. Но, естественно, он продолжал сидеть.

«Что это у него на спине?» – спросила она.

В ту минуту это его смутило, а сейчас он улыбнулся.

«Мускулы, мисс, это называется мускулами».

– Чему ты улыбаешься? – спросил Уолтер Боун. – Я ничего смешного не вижу.

– Что?

– Ты меня даже не слышал, дружище? – оказал мистер Боун. – Что-то слишком ты рассеянный, а ведь мы обсуждаем такое важное дело.

– Что именно?

– Решили, что ты должен согласиться на сто фунтов, если тебе предложат эту сумму.

– Маловато, – сказал Гиллон. – Глупо я буду выглядеть. Я же запросил четыреста. – Эта цифра с самого начала вызывала раздражение в поселке. Частично и заваруха-то, по мнению поселка, началась из-за этого. Именно это кричали те, кто швырял камни в двери и окна его дома. – Придется мне гордость заткнуть за ремень.

– Но это уже будет гарантированная сумма, дружище, ответ на требование, а не прихоть лейрда. Все взвесь, Камерон. Ведь это ему придется заткнуть за ремень гордость. Все взвесь, дружище, не упускай ничего из виду.

«А я и не упускаю, – подумал Гиллон, – ни в коем случае не упускаю». Какого черта иначе он тут делает?

Совещание было окончено. Теперь все сгрудились вокруг Гиллона, высказывая советы, предложения, подбадривая его.

– Запомни, – говорил ему какой-то человек, – когда служанка опросит тебя, что ты хочешь к чаю, скажи: «Ломтик лимона, пожалуйста». – Это был Джон Троттер. – Скажи этак небрежно, легко, чтобы показать, что ты знаешь, как в гостях чай пьют. К примеру: «Я бы не возражал против кусочка лимона, мисс». Что-нибудь в этом роде. Молока – ни-ни, сахару – ни-ни, молоко пусть пьют углекопы.

– Но я и есть углекоп.

– Ты – наш представитель. Так что лимон, ясно?

– Угу.

– Лимон!

Гиллон подумал: интересно, а с чем Карл Маркс пьет чай. Очень скоро все разошлись – остались лишь Гиллон, Эндрью и Уолтер Боун.

– Подумать только: будет лить чай с графом и графиней Файф в Брамби-Холле!.. – оказал Уолтер Боун. – Кому бы это могло в голову прийти в тот день, когда ты подошел к Десятниковым воротам? Я знаю, Гиллон, ты нас не уронишь.

– Да уж постараюсь.

– Тогда все в порядке.

Гиллон почувствовал, как в желудке у него снова зашевелились льдинки.

– Счастья вам, мистер Камерон, – сказала Элисон Боун из затененного проема двери. – Лучше вас никто этого не сделает.

Голос ее показался Эндрью мягким шорохом ветерка в сухом камыше.

9

– Который час?

– Полдень, пап, – сказал Сэм. – Несколько минут первого.

– Не может быть.

– Ты хочешь, чтоб было меньше или больше?

– Сам не знаю. Иной раз мне хочется, чтобы все произошло поскорее, а иной раз – чтобы вообще не было ничего.

– Хоти не хоти, время – оно само себе хозяин. Хозяин… Всюду здесь хозяева. Мастера на шахте, графы и графини, Уолтер Боун, голод, и все – один другого хуже.

– Рехнуться можно, – сказала Мэгги. Она перешивала подкладку на твидовом пиджаке, который одолжили Гиллону, с тем чтобы он выглядел поприличней. – Целое утро потратила на то, чтобы чей-то чужой пиджак лучше выглядел.

– Но ведь твой муж наденет его.

В дом вошел Йэн. Он начищал туфли кусочком сала, которым лечили Джемми, вываренным в уксусе с добавлением ламповой сажи.

– Который час?

Никто не ответил. Слишком уж время действовало сейчас всем на нервы.

– И воняет же от этой миски. Надеюсь, хоть от туфель не будет так вонять, – сказал Сэм.

– Я спросил, который час.

Сара наконец ответила ему:

– Пять часов. Еще осталось целых пять часов.

Значит, из дому ему надо выходить через четыре с половиной часа.

Гиллон снова почувствовал, как у него сжало под ложечкой. Так подействовало на него слово «надо». Он вдруг поднял голову и посмотрел на них, взволнованный, но как-то по-иному. Ему вовсе не надо туда идти, ему вообще никуда идти не надо. Он же получил не вызов в суд, а приглашение. И нет в мире такого закона, который гласил бы, что он, Гиллон Камерон, свободный гражданин, должен идти пить чай с лордом Файфом.

– Вовсе мне не надо… – начал было Гиллон, но мальчики не слушали его. Придется подождать.

– Господи, так ведь эти же туфли как вонять-то будут, дружище.

– Они не будут вонять, – сказал Йэн. – Когда я кончу с ними заниматься, от них будет пахнуть вереском, и блестеть они будут, как нос углекопа.

– Нет такого закона, в котором было бы сказано… – снова начал было Гиллон.

– Интересно, как у них там внутри? – заметил Энди Бегг. Доброжелатели уже начали заглядывать в дам, чтобы поддержать своего представителя.

– Жарко, как в аду, – сказал Йэн, поднимая голову от туфель. – Он топит вовсю, чтоб все знали, сколько у него угля.

– Глупости. Такому человеку нечего хвастать, что у него есть уголь.

– И все же он это делает.

– Кто это говорит?

– Люди, – сказал Йэн, – люди, которые знают.

Йэна никогда не одолеешь, подумал Гиллон. Он всегда увернется от ответа, если не знает его. Гиллон подозревал, что так может оказаться и с графом, и почувствовал, как у него все сжалось внутри. Сколько раз может у него вот так все сжиматься и распускаться, пока что-нибудь не выйдет из строя, подумал Гиллон. В комнату вошла Эмили со спорраном. Кожа была промыта мягким седельным мылом и слегка смазана маслом, а мех на крышке кошеля отчищен сапожником.

– Он взял за это монету, – сказала Эмили. – Можете себе представить?

Никто не мот.

– Еще пять часов до выхода, – сказал Йэн.

– О, господи, – внезапно вырвалось у Гиллон а. – Это же не казнь! Я же иду туда не умирать!

В комнате наступила тишина. Это была тишина напряженная, взвинченная. Всем хотелось говорить, но они с уважением относились к тому, что творилось с их отцом, и сейчас своими разговорами они лишь вторгались бы в тайное тайн его души, нарушали хрупкое равновесие, которое он пытался в себе создать. Он то представлял себе, как он непринужденно входит в комнату и беседует с собравшимися там гостями, если таковые будут, и чувствовал при этом приятное возбуждение, а через минуту уже представлял себе обратное: как язык присохнет у него к гортани и он будет что-то бормотать, а никто не поймет его и над ним начнут смеяться, не в силах разобрать, что он там бормочет.