«Остерегайся всякого предприятия, которое требует новых одежд». Гиллон сам много лет тому назад подчеркнул это, а теперь эту строчку подчеркнул и Сэм. Гиллон захлопнул книгу и нагнулся над Джемом.

– Не целуй его, – сказала Сара.

– Нет уж, я поцелую своего сына. – Так он и сделал, а потом вышел из залы, прошел через кухню, ничего не видя перед собой, и дальше – на улицу, в толпу мужчин и женщин, которые ждали его там. Приветственный их клик – собственно, не клик, а рев, раздавшийся, когда они увидели его, – был такой громкий, что задребезжало новое стекло в фасадном окне.

– Что это, что случилось? – вскрикнул вдруг Джем.

– Тихо. Это папка пошел к лейрду.

– Сэм?! – шепотом позвал Джемми. – А он хорошо выглядел?

– Господи, Джем, ты бы так гордился им, если б увидел. Он выглядит точно командир горных стрелков, который отправился делать смотр своему полку.

– Ох… Сэм, а Сэм?

– Что?

– Мне кажется, я скоро умру.

11

Гиллон лишь смутно помнил, как он шел по Тошманговской террасе и Тропе углекопов. Словно то были обрывки сновидений, где он играл какую-то роль. Он видел лица, но не узнавал людей; он слышал, как ему что-то кричали, но не понимал смысла слов, он лишь чувствовал, как озорно раскачивается слава направо его юбочка да щелкают его почти новые кожаные каблуки по булыжнику мостовой. Потом какое-то время, когда Верхний поселок кончился, он шел один через бывшее Спортивное поле и мимо шахты «Лорд Файф № 1», и его до блеска начищенные туфли покрывались угольным налетом; затем он вступил в Нижний поселок и снова услышал «рев толпы. Детишки в Нижнем поселке бежали рядом с ним, стараясь дотронуться до его юбочки, кривлялись, подражая ее покачиванию. Он шел (все дальше – мимо Шахтерского ряда, и Гнилого ряда, и Сырого ряда, вниз, мимо „Колледжа“, где насколько человек, у которых еще была какая-то мелочь на пиво, подбодрили его новыми кликами, а потом – опять один, если не считать детишек, шагавших сзади, все дальше вниз, мимо читальни и через разработки, мимо шахты „Леди Джейн № 2“, где много лет тому назад он впервые спустился под землю, и затем – на Нижнюю дорогу, ведущую в Кауденбит, а заодно и в Брамби-Холл. (Ноги шагали сами собой и несли его все дальше – так, должно быть, шагают солдаты, подумал Гиллон, когда идут на фронт. Нечто более сильное, чем собственная воля, двигало им. Ему вовсе не хотелось идти, но пути назад не было.

Несколько капель дождя упало на него, заставив взглянуть вверх, но это была лишь изморось. Постепенно он привык к юбочке, бившей его по ногам. Ему нравилось и то, как взлетали и снова падали на шею ленточки гленгарри. И тут – совершенно внезапно – перед ним возник большой дом среди дубов и маленькие домики, сгрудившиеся позади, словно преклонившие колена для молитвы. Гиллон почувствовал спазм – сердце у него сжалось и разжалось.

У ворот, которые никем не охранялись, Гиллон зашел в высокую траву и, надеясь, что его не видно из главного дома, нагнулся, чтобы стереть шахтную грязь и мокрую угольную пыль с туфель и с подметок. «Кто честным кормится трудом, таких зову я знатью», – твердил он про себя, обтирая угольную грязь, подбадривая себя этими словами, от души стремясь в них верить, как стремится верить в устойчивость своей утлой лодчонки вышедший в море рыбак, хотя Гиллон прекрасно знал, что Бернс – безнадежный романтик и что есть люди, которые по разным причинам стоят над другими людьми.

Он вошел в ворота, думая, что его непременно остановят, прежде чем он дойдет до двери, но этого не произошло, и он, хрустя гравием, прошел по подъездной аллее. Дверь оказалась огромная, обитая железом, точно древний щит, и Гиллон остановился перед ней, чтобы собраться с чувствами. Как быть с шапочкой – войти в ней, или держать ее в руке, или отдать служанке? А что, если там нет служанки? Что, если леди Джейн откроет дверь сама? Должен углекоп отдать графине шапку или нет? И тут ему вдруг стало легче. (Ведь он же всего-навсего углекоп, значит, и вести себя должен как углекоп и ничего другого от него не ждут! Но тогда почему же он пришел сюда в таком костюме? Он стоял у двери, ища звонка, или ручки, на которую можно было бы нажать, или молотка, которым можно было (бы постучать, – тут дверь внезапно отворилась, и он чуть не бросился наутек.

– Да?

– Видите ли, я… хм…

Он почувствовал, что краснеет. А он вовсе этого не хотел.

– Что вам угодно.

Судя по произношению – ирландка. Он увидел, как она оглядела его с головы до пят с этакой нагловатой, характерной для ирландцев полуулыбочкой, отчего на носу и в уголках рта собираются мелкие морщинки.

– Угодно? Ничего мне не угодно… Дело в том, что я, видите ли…

– Как прикажете доложить?

– Ну… Камерон. Да, мистер Камерон. Мистер Г. Камерон.

– Какое же из этих трех вы предпочитаете?

За ней появились другие девушки – тоже ирландки, в шуршащих черных юбках до полу и в огромных накрахмаленных белых передниках, как у монахинь-католичек, и все они иронически улыбались.

– Окажите: мистер Г. Камерон пришел к лорду Файфу.

Она оставила его у порога. Он слышал, как другие служанки за дверью, точно мышки, шмыгнули в разные стороны. Видно, они знали, что он должен прийти. «Как это типично для ирландского трудового народа – подсмеиваться над себе подобными, – подумал Гиллон. – Немудрено, что им до сих пор не удалось организовать сколько-нибудь сплоченное рабочее движение: все разваливается при столкновении с хозяевами, англичанами и собственными священниками». Девушка вернулась, теперь уже открыто улыбаясь хитрой ехидной улыбочкой – так улыбаются дети в школе, когда других детишек ведут пороть.

– Входи, трудяга, – шепнула она ему. – Здесь немного иначе, чем в шахте, верно?

Он с яростью повернулся было к ней, но по ее глазам увидел, что она не собиралась издеваться над ним.

– Иди налево и потом прямо до Большого зала. – Она дотронулась до его плеча, и он сморщился. – Они совсем не такие плохие. Может, чересчур строжат, и уж больно они шотландцы… – И зажала себе рот рукой. – Ох, что же это я говорю!

Гиллон невольно рассмеялся.

– Держись как всегда, и все будет в порядке, – сказала она.

Он пошел по длинному сумрачному коридору, чувствуя себя гораздо лучше, чуть ли не уверенно. «Может, он и много тратит угля, но газ жалеет», – подумал Гиллон, и s ату минуту услышал, что она идет за ним, постукивая каблуками по деревянному паркету.

– Мистер?! – Он остановился. – Шляпу.

Он не понял ее.

– Дайте мне, ради бога, вашу шляпу.

– Я, пожалуй, пойду в ней.

– Ни разу еще не видела, чтобы кто-нибудь входил в этот дом в шляпе.

– А вы хоть раз видели в этом доме углекопа?

Она отрицательно покачала головой. Она была молоденькая и хорошенькая, совсем молоденькая – такую родители должны держать при себе.

– Ага, вот видишь. Углекопы не снимают шапки в доме, а я углекоп.

– По мне, так пожалуйста, Рыжик.[33] – И она подмигнула ему.

«Свеженькая, – подумал он. – Свежая, как трава, и славная».

Когда он повернулся к ней спиной, то с сожалением увидел, что несколько человек из тех, кто находился в Большом зале, наблюдали за ним, и в их глазах он уже упал на несколько делений, точно встал на одну доску с ирландской девушкой-служанкой, а ниже этого в Шотландии нельзя опуститься, разве что вступить в связь с африканкой.

Он вошел в комнату, но никто не обращал на него внимания. Там было человек восемь или девять – они переходили с места на место, позвякивая чашечками, беседуя друг с другом, и никто как будто не видел его. Лица их казались ему такими же далекими и стертыми, как лица тех, кто стоял вдоль Тропы углекопов. Здесь было светлее, чем в коридоре, и Гиллон не сразу освоился с переменой в освещении – так с ним всегда теперь бывало, – поэтому некоторое время он стоял и мигал.

– Это что еще такое? – опросил чей-то голос. Человека Гиллон не видел. – Я спрашиваю: это что такое?