Четыре дня они шли в глубь страны, не всегда понимая, идут ли по льду какого-нибудь фиорда или по тундре. Вокруг расстилалась однообразная пустыня, с подъёмами и спусками, с байджарахами (характерными для тундры конусовидными холмами) и гранитными валунами. Собаки везли всё хуже и хуже. Теперь уже никто не садился на нарту. Наоборот, при подъёмах Толль и Колчак сами впрягались в лямки. При спусках же ослабевшие собаки не могли бежать достаточно быстро, попадали под сани, и вся упряжка превращалась в катящийся клубок, в который заматывало и людей.
Долгое время не попадалось высокой горы, с которой можно было бы осмотреться. Тёплая погода приносила с собою тяжёлые туманы. Когда холодало – горизонт тонул в мглистой дымке. Ориентироваться становилось всё труднее. В конце концов направление движения было совсем потеряно. Толль решил, что будет разумнее, если он, выспавшись и подкрепившись, совершит однодневную экскурсию на восток.
1 мая, при ясном солнце и лёгкой позёмке, он сделал 11-часовой марш на лыжах. Потом взобрался на холм, съел сухарик со шпиком и осмотрелся. Полуночное солнце, как записал он в дневнике, «осветило однообразный холмистый ландшафт – ни одной характерной горы, ни одной гряды на бескрайней пустыне». Вершины некоторых холмов уже оголились от снега, и там путешественник находил только песок, щебень и валуны, обросшие лишайником. «Эта безотрадная пустыня угнетает своей безжизненностью», – писал он.
Повернув назад, Толль вскоре потерял свою лыжню, заметённую снегом. К счастью, не было тумана, и лыжный след впереди удалось разглядеть. Толль приехал на стоянку с окончательным решением возвращаться.
Первый переход в обратную сторону был удачным. При ясной и безветренной погоде прошли 15 километров, разбили палатку, залезли в мешки. Толль, на которого напала бессонница, мог наблюдать, как меняется погода: сквозь палатку перестало просвечивать солнце, похолодало, в зашнурованную дверь начал задувать ветер. Потом он стал раскачивать палатку, которая вскоре промокла и обледенела. Сыро стало и внутри палатки.
Пургу пережидали три дня. Питались в основном бульонными таблетками и сахаром с клюквенным экстрактом. Примус зажигали не более как на полчаса в сутки, чтобы сварить гороховые концентраты и согреть чайник. Колчак производил вычисление маршрута, Толль делал записи в геологический дневник.
На четвёртый день пурга стихла. Но едва тронулись с места, снова замело. Так повторялось несколько раз: сносная погода словно заманивала в путь, а потом начинала свистеть вьюга. Встречный ветер спирал собакам дыхание и мешал слышать голос каюра. Крошка, самая слабая из собак, падала и волочилась. Её кавалер Леска (пёс, названный почему-то именем женского рода) пытался ей помочь, поднимал её за сбрую. Но Крошке едва ли уже можно было помочь, и тогда Леска схватил свою подругу за горло. Окровавленную собаку с трудом удалось отнять. Её положили на сани и довезли до стоянки. Потом её пришлось всё-таки пристрелить.
Толль и Колчак сократили обычный свой рацион наполовину, а когда случалось пережидать пургу, то и до четверти. Колчак сильно ослабел, как заметил Толль. Сам он тоже очень устал. Из-за недоедания сильнее чувствовался холод, начались головные боли. Приходилось бороться с вялостью и апатией.
После Крошки очередь наступила Печати. Это была отличная собака-вожак. У неё обнаружилась какая-то болезнь, но собака тянула изо всех сил. Наутро она не смогла сойти с места, и её привязали сзади саней. Она бодро бежала, даже пыталась тянуть сани, но потом её пришлось положить сверху на поклажу.
Прежде, на зимовке, Колчак обращал на собак мало внимания. Расшалившихся щенков он без церемоний хватал за голову, за заднюю лапу, за что попало и швырял обратно в коробку, а то и за дверь. Теперь же он проникся уважением к этой мужественной собаке и предлагал довезти её до «Зари». Но она отказывалась есть, уже не вставала и жалобно визжала. Её тоже пришлось пристрелить.
Леска, накануне едва не разорвавший горло Крошке, тоже выбился из сил. Его положили на нарту, где он уснул и больше не проснулся. Двух собак пришлось оставить на дороге, в надежде, что они отдохнут, соберутся с силами и нагонят. Ни одна из них не прибежала.
Теперь пришлось самим тянуть лямку наравне с оставшимися собаками. У Колчака открылось второе дыхание, и Толль с удивлением отмечал, что он выглядит бодрее и энергичнее его. Толль, выбившись из сил, порою готов был устроиться на ночлег где попало, а Колчак настаивал на том, чтобы пройти необходимое расстояние и найти подходящее место.
Начальнику экспедиции снились сытые обеды у старых друзей в далёком Дерпте. Когда же он просыпался, его начинал мучить вопрос: «Спрашивается, каковы будут результаты всех пережитых трудностей и неимоверных лишений? Пока произведена только съёмка побережья на небольшом протяжении к северо-востоку, причём установлено, что очертания берега, данные Челюскиным, правильнее тех, которые дал Нансен. Далее, брошен беглый взгляд в глубь полуострова, на скрытый за туманами пустынный тундровый ландшафт. О геологии этих мест не удалось составить себе ясного представления. И это немногое стоило нам полных лишений 40 дней тяжелейшей работы и жизни нескольких собак!» Толль пришёл к выводу, что май, когда за полярным кругом несутся вьюги, предвестники весны, самое неподходящее время для путешествий в глубь тундры.
Погода наконец установилась. Но продовольствие почти закончилось (банка паштета и кубический дюйм сала были оставлены на случай непредвиденной задержки). Все надежды возлагались на склад, заложенный на месте первой стоянки.
Когда вошли в Таймырский пролив, вожак стаи Туркан, почуяв не то жильё, не то старый след, с радостным воем что есть сил потащил сани вперёд. Приободрились и другие собаки. Впрочем, стая сразу останавливалась, едва Толль и Колчак выходили из упряжки. Участие в собачьей гонке на пустой желудок становилось всё труднее. Делали остановки, выкуривали по трубке, и силы вроде возвращались.
Никто толком не понял, как проскочили склад. Толль писал, что подвело меняющееся освещение, изменившее видимые вдалеке очертания берега. Когда хватились, склад был уже километров на пять позади. Решили не возвращаться. За два километра до цели собаки и люди побежали из всех оставшихся сил. 25 километров были пройдены за один переход.
В 7 часов утра 18 мая путники подошли к «Заре». Закончилась 41-дневная поездка. Первым навстречу вышел Стрижев, «радостный и свежий, как всегда». Затем появился Матисен, «полный и цветущий». Бируля и Зеберг были в короткой экспедиции. Вальтера только что оставил в покое суставный ревматизм, и он не выходил из каюты.
Первые три дня по возвращении Толль и Колчак чувствовали себя как в тумане. В основном ели и спали. У Толля отекли ноги, и он дней двадцать почти не сходил с корабля. А Колчак быстро вошёл в обычное своё состояние. 29 мая он отправился с доктором и Стрижевым в поездку, чтобы забрать продукты из склада, мимо которого проскочили, и закончить съёмку этой части побережья. Поездка была не из лёгких: подтаявший снег уже не держал человека, и в него проваливались по пояс, а перед самым возвращением путников накрыл сильнейший ливень. Вернувшись из поездки, Колчак закончил подробную съёмку рейда «Зари». Тогда же Бируля сделал съёмку другой части берега.[125] Один из островов в Таймырском заливе Толль назвал именем Колчака.
Наступала весна. Тундра почернела, с берега доносилось журчание ручьёв. Прилетело множество птиц, запели пуночки – полярные жаворонки. В вазочке на столе в кают-компании появились скромные северные цветы – лютики, альпийская купка. Однажды Толль увидел Матисена и Колчака сидящими у фонографа. Голос неизвестной певицы исполнял романсы Мендельсона. Здесь, в экспедиции, уже около года никто не слышал живого женского голоса.
Последнее приключение, в которое попал Колчак на этой зимовке, могло окончиться плохо. Бируля и Колчак, взяв с собою двух матросов, пошли спускать в трещину драгу. С ними увязался Грозный. Когда работа была в разгаре, откуда ни возьмись два медведя – медведица с подросшим сыном. Оказалось, никто не взял ружья. Матросы побежали на судно за винтовками, а Грозный отважно бросился навстречу медведям. Они испугались и нырнули в трещину. Более получаса, не переставая лаять, не выпускал он медведей из воды. Медведица, правда, ухватила его и утащила под лёд, но он сумел вынырнуть. Тем временем прибежали матросы и застрелили медведей. Толль потом возмущался: «Что за легкомыслие выходить невооружёнными!»[126]