Всё это было очень похоже на мятеж, и растерявшийся Вологодский поделился новостью с несколькими министрами. Ему посоветовали срочно доложить о всём верховному правителю. Для Колчака выходка Гайды оказалась неприятным сюрпризом. Понемногу распаляясь, он сказал, что Гайда не имел права посылать такую телеграмму, что это грубое нарушение дисциплины и что Совету министров об этом докладывать не надо. Потом решил, что Лебедев переговорит с Гайдой по прямому проводу и поставит его в «надлежащие рамки».

Последнее, видимо, не удалось. Начались совещания с высшими чинами Ставки, с Ноксом и Жаненом, и на следующий день стало известно, что решено создать комиссию для расследования конфликта между Гайдой и Лебедевым, предоставив ей право изучить все документы Ставки. Лебедев остался недоволен таким решением и ушёл в свой вагон, заявив, что на время работы комиссии устраняется от всех дел.

Возникла необходимость вызвать в Омск Гайду. Но он отказывался ехать, и надо было кого-то послать к нему для переговоров и уговоров. Сначала думали о Дутове и Ноксе, но потом Колчак решил ехать сам.

30 мая верховный правитель выехал в Пермь, захватив с собой весь свой конвой. Кроме того, приказано было изготовиться находящемуся в Екатеринбурге батальону охраны Ставки. В случае неповиновения Гайду решено было арестовать и отправить в Омск.

В Перми, вопреки опасениям, поезд был встречен с обычной торжественностью. Когда церемония закончилась и почётный караул удалился, конвой Адмирала занял вокзал. Колчак же пригласил Гайду в свой вагон, и между ними начался нелёгкий разговор.

Прежде всего Колчак заявил, что за отказ исполнять приказания Верховного главнокомандующего Гайда отстраняется от командования армией и ему предлагается срочно выехать в Омск, где будет решена его дальнейшая судьба.

Не моргнув глазом, Гайда ответил, что, как только он оставит армию, она сорвётся с фронта и побежит. Колчак холодно сказал, что за последствия отвечает он, главнокомандующий.

Затем произошёл обмен колкостями, причём тон разговора быстро повышался.

– Вы не годитесь в командующие армией, – срывался на крик Колчак, – более того, вы не годитесь быть и простым офицером, у вас нет не только необходимых знаний, но у вас нет и необходимого военного воспитания… да и откуда им быть у вас, когда вы по специальности – военный фармацевт австрийской армии?!

– Вероятно, господин адмирал, – не оставался в долгу Гайда, – у меня есть и то и другое, иначе бы я не попал из фармацевтов в русские генерал-лейтенанты, не освободил бы половину Сибирского железнодорожного пути от большевиков, не взял бы Иркутска и, наконец, не привёл бы армию к Каме, имея ордена Святого Георгия 4-й и 3-й степеней, вами мне данные. Да, наконец, если бы у меня и не было того, о чём вы говорите, то это и не нужно. Ведь вот вы – по специальности морской офицер, откуда же у вас быть высоким знаниям, необходимым для верховного правителя да ещё такой страны, как Россия, а, однако, вы им состоите!

Возможно, именно на этом месте у Колчака лопнуло терпение и он поставил вопрос ребром: в течение двух часов Гайда должен выехать из Перми – в звании командующего армией, если согласится добровольно. В противном случае будут приняты иные меры. Гайда долго молчал и, наконец, согласился. Потом Колчак спрашивал у сопровождающих: не слишком ли жестко он обошёлся с Гайдой?

Адмирал вернулся в Омск 4 июня. В это время специальная комиссия в составе генералов Дитерихса, Иностранцева и Матковского ещё продолжала работу. Изучение документов показывало, что в конфликте неправы обе стороны – Гайда и Лебедев.

Гайда считал Сибирскую армию чуть ли не своей собственностью и всегда яростно сопротивлялся попыткам забрать у него какую-либо часть, чтобы перекинуть её на другой участок. В этом смысле красное командование более свободно распоряжалось своими войсками. По сути дела, Гайда был заражён той же самой «атаманщиной», что и Семёнов.

С другой стороны, Лебедев совершенно завалил штабы армий своими директивами, подробно расписывая в них, что и как должны делать отдельные части, вплоть до какого-нибудь батальона, наступавшего по берегу Камы – в сотнях вёрст от Омска. Кроме того, Ставка слишком увлеклась чисто оперативной работой – в ущерб заботам о снабжении и пополнении частей. Армии были плохо одеты и обуты, голодали, начинали мародёрствовать, восстанавливая против себя местное население.

Ознакомившись с документами, комиссия решила побеседовать с самим Гайдой, который уже второй день ожидал в своём салон-вагоне, где красовались красные знамёна разгромленных им большевистских частей. Из всех членов комиссии Гайду хорошо знал только Дитерихс, служивший с ним в Чехословацком корпусе. Он и задавал вопросы, используя принятое среди легионеров обращение «брат»:

– Действительно ли, браче Гайда, ты собирался со своей армией идти на Омск?

– Не скрою от вас греха, – говорил Гайда с дрожью в голосе и со слезами на глазах, – когда от меня несколько дней тому назад взяли лучшую мою часть, я был близок к тому, чтобы двинуть армию к Омску, и я знаю, что она бы за мною пошла. Но я удержался от этой преступной идеи, и она осталась только у меня в сердце.

У комиссии создалось впечатление, что Гайда говорит искренне и что он – «взрослый ребёнок». Был ли действительно таковым 27-летний генерал, прибывший в Омск с повинной, но не забывший прихватить конвой из 356 человек, или он разыгрывал эту роль – вопрос остаётся неясным.

В комиссии возникло разногласие, как поступить с провинившимся военачальником. Матковский считал, что Гайда, грубо нарушивший воинскую дисциплину, должен быть отстранён от командования, несмотря на все свои заслуги. Дитерихс и Иностранцев были настроены примирительно. О слабой работе Ставки было решено доложить верховному правителю.

Встреча с Колчаком состоялась вечером того же дня. Докладывал Дитерихс, как старший по званию: Гайда, по соображениям комиссии, должен остаться на своём месте – он осознал свой проступок и заверил в своей преданности верховного правителя; должен остаться на своём посту и Лебедев, несмотря на многочисленные промахи – нельзя допускать, чтобы одно должностное лицо смещалось вследствие незаконных действий другого; Гайде следует сделать выговор. Правда, предупреждал Дитерихс, не исключено, что он когда-нибудь повторит свой проступок.

Будберг считал, что комиссия приняла «дряблое решение». Но Адмирал, видимо, остался им доволен. Заметно повеселев, он пригласил генералов отужинать, и они прошли в столовую, где уже был накрыт стол и дымился самовар.

«Колчак, в частном обращении имевший свойство прямо очаровывать людей, – писал Иностранцев, – у себя в доме, в качестве хозяина, был особенно приятен; он был в отличном расположении духа, шутил, смеялся, беседа шла совершенно непринуждённо, и каждый забывал, что он говорит с лицом, поставленным судьбою на такой высокий пост, а казалось, что находишься в доме гостеприимного, простого и радушного моряка».

Выпили водки. Потом кто-то вспомнил сильно запоздавшее известие о том, что в конце октября 1918 года на городском кладбище в Пятигорске чекисты казнили, в числе 70 заложников, генералов Рузского и Радко-Дмитриева. Оказалось, что Колчак ещё не слышал об этом.

– Рузского я лично не знал, – сказал он, – но слышал, что это был хотя и неказистый на вид, но сильный военный человек, которому мы обязаны взятием Львова… Ну а Радко-Дмитриева я знал лично, и ему я обязан вот этим Георгиевским крестом, который вы видите на мне… У меня осталось о нём воспоминание, как о человеке рыцарского склада и беззаветно любящем Россию…[1194]

На этой грустной ноте окончился ужин, и все разошлись, размышляя, возможно, над тем, как же странно иногда складываются судьбы: человек полюбил другую страну, поступил к ней на службу, честно служил и был там убит – не вором, не разбойником, а правительственным органом.

С фронта тем временем продолжали идти нерадостные известия. Части Западной армии спешно стягивались к Уфе, отбиваясь от наседавшего противника. Соотношение сил было уже иным, чем в начале марта: 65 тысяч штыков и сабель у красных против 29,6 тысячи в Западной армии. Последняя, правда, имела небольшой перевес в артиллерии.[1195] К тому же красные немного задержались, так что Каппель и Войцеховский успели привести в порядок и развернуть свои силы.