Утром я отправился в церковь. Рубашка и штаны прилипали к кровавым полосам на спине и ягодицах. Но Гарбуз пригрозил мне, что если я хоть словом обмолвлюсь о побоях, то этим же вечером он спустит на меня Иуду. Кусая губы, я обещал, что не выдам его, и надеялся, что священник ничего не заметит.

Заря еще только разгоралась, а у церкви уже толпились старухи, закутанные в шали и пестрые лохмотья. Они бубнили бесконечные молитвы и окоченевшими от утреннего холода пальцами перебирали бусинки четок. Завидев священника, старухи, шаркая ногами и опираясь на сучковатые палки, неуклюже поспешили ему навстречу, чтобы в числе первых поцеловать засаленный рукав его сутаны. Я держался поодаль, стараясь оставаться незамеченным. Но те, чье зрение еще не совсем ослабло, смотрели на меня с отвращением, называли упырем, цыганским найденышем и трижды сплевывали в мою сторону.

Церкви всегда поражали меня. И все же любая из них была лишь одним из многих, разбросанных по всему миру, домов Божьих. Бог не жил ни в одном из них, но почему-то считалось, что он присутствовал одновременно во всех сразу. Он был как неожиданный гость, для которого зажиточные крестьяне всегда накрывали за обеденным столом лишнее место.

Священник заметил меня и ласково потрепал по волосам. Я смутился и, отвечая на его вопросы, уверял, что стал послушным и хозяин уже не наказывает меня. Священник расспросил меня о моем довоенном доме, о родителях, о церкви, в которую я с ними ходил. Я уже плохо помнил ее. Увидев, что я совсем не знаю Священное Писание и религиозные церемонии, он подвел меня к церковному органисту и попросил его разъяснить мне предназначение литургических предметов и выучить меня на служку для заутрени и вечерни.

Теперь я приходил в церковь дважды в неделю. Выждав, пока старухи рассядутся по скамьям, я садился сзади, рядом с купелью. Святая вода очень привлекала меня. Она ничем не отличалась от обыкновенной воды — была бесцветной и ничем не пахла. Перемолотые кости, например, казались гораздо более таинственными. Но могущество святой воды значительно превосходило силу любого известного мне настоя или снадобья.

Я не понимал ни смысла службы, ни роли священника у алтаря. Все это было для меня чудом, таким же сложным для понимания, как и колдовство Ольги, хотя и более искусным и таинственным. Я с благоговением рассматривал каменное основание алтаря, покрывающую его пышную ткань, волшебную раку, в которой обитал Святой Дух. С трепетом прикасался я к причудливым предметам, хранившимся в ризнице: блестящему, отполированному внутри сосуду, в котором освящалось вино; золоченому дискосу, на котором священник разделял Святой Дух; плоскому кошелю, где хранился антиминс. Этот кошель открывался с одной стороны и был похож на гармонику. Какой нищей, по сравнению с этим великолепием, оказалась хижина Ольги, полная тараканов, дурно пахнущих лягушек и киснущего гноя из человеческих ран.

Когда священник уходил из церкви, а органист занимался на галерее органом, я воровато пробирался в священную ризницу, чтобы полюбоваться там святыми одеждами. С наслаждением проводил я пальцами по стихарю, поглаживал отделку его пояса, вдыхал запах всегда ароматного ораря, который обычно свисал с левого плеча священника, восхищался прекрасными неземными узорами ризы, цвета которой, как разъяснил мне священник, символизировали кровь, огонь, надежду, покаяние и скорбь.

Когда Ольга бормотала магические заклинания, ее лицо всегда приобретало выражение, внушающее страх или почтение. Она вращала зрачками, ритмично качала головой и делала руками магические движения. Священник, наоборот, во время службы оставался самим собой. Он лишь переодевался и говорил немного иначе, чем обычно.

Его зычный, полный жизни голос, казалось, поддерживал купол храма и даже будил усевшихся на высоких скамьях немощных старух. Они неожиданно шевелили поникшими руками и с трудом приподнимали похожие на стручки высохшего гороха морщинистые веки. Их выцветшие тусклые глаза испуганно оглядывали все вокруг. Старухи, очнувшись, вспоминали где они находятся, пытались продолжить бормотать оборванную сном молитву и снова погружались в дрему.

Служба заканчивалась, старухи толпились в проходе между скамьями, протискиваясь вперед, чтобы поцеловать рукав священника. В дверях органист тепло прощался со священником и махал мне рукой. Мне пора было возвращаться в дом Гарбуза — убирать в доме, кормить скотину, готовить еду.

Когда я приходил с пастбища, из курятника или коровника, Гарбуз сначала изредка, а потом все чаще и чаще заводил меня в дом и испытывал на мне придуманные им способы порки ивовым прутом. Еще он бил кулаками и щипал меня. Рубцы и порезы на моем теле не успевали заживать и превращались в сочащиеся желтым гноем язвы. Я был так запуган Иудой, что по ночам не мог спать. Любой слабый шум, скрип половиц будили меня и заставляли насторожиться. Вжимаясь в угол, я вглядывался в кромешную тьму и так напряженно вслушивался во все шорохи в доме и во дворе, что мои уши вытягивались длиннее заячьих.

Но когда я, наконец, забывался во сне, мне чудились воющие по округе собаки. Я видел, как они поднимают морды к луне, фыркают, принюхиваясь к ночным запахам, и, чувствовал, что ко мне идет Смерть. Заслышав собачий вой, Иуда подкрадывался ко мне и у самой постели, по команде Гарбуза, бросался и терзал меня. От прикосновений его когтей, на моем теле вздувались волдыри, и потом местный знахарь выжигал их раскаленной докрасна кочергой.

Я просыпался от собственного крика, Иуда начинал лаять и кидаться на стены дома. Спросонок Гарбуз думал, что в усадьбу забрались воры, и выбегал на кухню. Убедившись, что ничего не произошло, он начинал бить и пинать меня пока не уставал. Я лежал на подстилке весь в крови и ссадинах и боялся снова увидеть во сне кошмар.

Днем я дремал на ходу, и Гарбуз бил меня за плохую работу. Иногда я забирался на сеновал в амбаре и засыпал там. Когда Гарбуз обнаруживал, что я увиливаю от работы, все начиналось сначала.

Я был уверен, что непонятные мне вспышки ярости Гарбуза происходят в нем по каким-то таинственным причинам. Я вспоминал магические заклинания, которыми пользовались Ольга и Марта. Они предназначались для наведения болезней, но это не было настоящим колдовством. Я стал изучать обстоятельства, предшествующие вспышкам ярости Гарбуза. Несколько раз мне показалось, что я отыскал ключ к его настроению. Дважды подряд он избил меня сразу после того, как я почесал голову. Кто знает, может быть, действительно то, что я своим почесыванием мешал вшам в моих волосах спокойно жить, как-то влияло на поведение моего хозяина? Я тут же прекратил почесываться, хотя порой зуд бывал просто невыносим. Однако через два дня после того, как я оставил вшей в покое, он снова избил меня. Пришлось начинать размышлять сначала.