Торонто в Монреаль, чтобы они были уверены, что я действительно хочу обосноваться в Квебеке. Вот и возник вопрос: куда ехать? В какой, блин, Монреаль, где я абсолютно никого не знаю.

Тогда, Алиса подсказала мне обратиться к русской Церкви, что я и сделал. Нашел еще в Торонто по сборнику "Желтые страницы" какой-то монархический союз и написал туда длинное письмо, мол, всю жизнь был монархистом и, мол, не могли бы они меня, как соратника приютить на какое-то время. Честно говоря, написал просто так, чтобы хоть что-нибудь сделать, в полной уверенности, что пишу в никуда. Как, вдруг, пришло мне письмо от человека по известной фамилии Апраксин.

Кстати, он, как я потом узнал, еще и графом оказался, и прямым потомком бывших владельцев Апраксина двора. Граф Апраксин написал мне, что на подворье Русской Зарубежной Церкви очень нужен наборщик русского языка по старой дореволюционной орфографии. А набирать всё это надо на компьютере, где есть и ять и фита. Я же компьютер как раз успел освоить до отъезда в Канаду, ибо наше издательство именно к восемьдесят девятому году было полностью компьютеризировано.

Специальный американец приезжал, учил нас, как обращаться с такими хитрыми машинами, а мы его науку слушали через переводчика и конспектировали.

Я ответил ему, что компьютер знаю, работать на нем умею, а старую орфографию берусь выучить за две недели. Меня пригласили, и второго января девяностого года я оказался в Монреале, на подворье белой русской, так называемой Карловацкой Церкви. И там впервые за всю свою сознательную жизнь приобщился к религии. Всё, что я о ней раньше знал, так это только лишь то, что я крещеный, и крестили меня году в сорок третьем в храме на территории горьковского кремля.

Очень смутно помню церковь эту, куда водили меня бабушка с Крестной и молитву "Отче наш", которую они заставляли учить наизусть. Ну

Библию-то, оба Завета я, конечно читал неоднократно еще с алжирских времен, где купил её сразу на четырёх языках, включая русский. Но читал больше, скажем, с целью светской, этакой историко-познавательной и лингвистической.

Там же, на подворье, я получил доступ к огромнейшему количеству книг по истории христианства и начал их запойно изучать. Но я бы был не я, не русский бы был человек, если бы тут же не начал вносить в них поправки. Помнишь совершенно гениальную фразу Достоевского, что если русскому школяру дать карту звездного неба, которую тот никогда в жизни не видел, то он завтра вернет её с исправлениями.

Естественно, и я, русский школяр, сразу испытал абсолютную необходимость совместить христианство с переселением душ, поскольку в это не просто верю, а знаю, что так оно и есть. Даже помню урывками кое какие моменты из прошлых жизней. И ты представляешь себе, нашел! Обнаружил в Писании совершенно точное об этом сообщение. Сказано же в Библии: Если ты не теплый и не холодный, то изблюю тебя из уст моих.

Шурик, дорогой, как эту фразу понимать? Куда Творец нас изблюёт?

Да, снова в жизнь, куда же еще. Вот, к примеру, возьми меня. Да я с раем и близко не стоял. Всю жизнь врал, пьянствовал, блудил, ничего путного не совершив. Ничегошеньки, так что в рай мне дорога заказана. Но в ад-то меня за что на вечные муки? Ведь на ВЕЧНЫЕ!

Вдумайся! За что, Шурик? Ну, ей Богу, не заслужил я их, вечных-то мук!. Никого не убил, никого не ограбил, никому ни разу в морду не заехал. Больно, правда, делал, но только бабам, которые меня любили.

Так уж получалось, что до сорока трех лет, пока не женился на

Надёже, никак не мог трахать кого-то одну. Всё тянуло на разнообразие. Зато иногда даже нищим подаю. Особенно по пьяне. Вот и выходит, что ни теплый я, ни холодный, Господь изблюет меня из уст своих, и рожусь я заново, как уже столько раз рождался.

Но это, Александр Лазаревич, еще не самая моя главная ересь.

Главная оказалась в том, что я никакой злобы и вражды не смог в себе воспитать против других концессий и религий. То бишь, полным оказался экуменистом и искренне, с открытым сердцем готов молиться не только вместе с другими христианскими концессиями, но и с любыми прочими, кроме сатанинских, разумеется. То есть, теми, которые призывают не совершать зла, не делать ближнему того, чего бы ты не хотел, чтобы ближний сделал тебе.

А, вот, не любит экуменизм наша Зарубежная Церковь. Ой, как не любит! Знаешь, столько там было моментов, которые меня просто шокировали. Представь себе чудного доброго инока отца Серафима.

Единственный он там на подворье был, с кем я нашел общий язык на базе общего потребления алкоголя. Правда говорю, чудеснейший и добрейший души человек. И, вдруг, он, отец Серафим, сообщает мне, что католический монах стоял перед ним на коленях и просил благословения, а тот отказал, ибо – католик, блин!

Не-не! Это не моё. Так дело не пОйдет, как говорил в шестидесятые годы полковник Бондаренко на военной кафедре ЛГУ.

И это еще цветочки. Там и покруче были заявления. Тот же отец

Серафим как-то мне сказал, что, мол, все эти большевистские репрессии, расстрелы по подвалам, мол, всё это было правильно, понеже благодаря им столько душ не согрешили, а стали праведниками, и отправились прямо в рай. В ужас я пришел от этой мысли. Что же получается? Чем больше народу убивают, то тем лучше? Впрочем, не буду я тут возникать. А, вдруг, это нечто такое, что мне осмыслить не дано, что выше моего понимания? Может, он прав, и это действительно так? Тут я молчу. А вот в случае с испанским монахом, что перед отцом Серафимом встал на колени с просьбой о благословении, то до конца буду утверждать: "Не прав ты был, отче!

Не прав!" Я же, когда захожу в католический костел, то чувствую там такое же присутствие Святого Духа, что и в православной церкви.

Правда, в баптистском доме, синагоге, мечети или буддийском храме я его не ощущаю, но это только лишь потому, что мне такое просто не дано, ибо дано другое. Господь каждому даёт своё. А так я нисколько не сомневаюсь, что он там есть…

… Максимюк, думаю, узнав, что я такие идеи вынашиваю, полез бы со мной в драку и сильно бы побил. Ты вот в прошлом письме спросил меня, был ли он антисемитом. Даже не знаю, как ответить.

Естественно, он к евреям относился отрицательно. Но только точно так же крайне отрицательно он относился и к англичанам, и к немцам, и к французам, и к татарам, и к арабам, и ко "всяким прочим шведам", которых всех скопом называл незатейливым словом "басурманы". И специально евреев там, насколько мне помнится, не выделял никогда.

Кавказцев различал. Мусульмане у него, естественно, все были в басурманы записаны. Армяне тоже гуляли где-то между "нашими" и басурманами. А вот грузин с осетинами уважал. Наши, мол, православные. Причем, сам был жутко на грузина похож. Такой же жгучий и усатый брюнет. Как сказала про него одна тетка, продавщица в пивном ларьке: Брунет восточного типу. Впрочем, бабам такой тип очень даже нравился, и они на него жутчайше западали и вешались. Так уж повелось, что любая хорошенькая бабенка, попавшая в наше общее поле зрения, всегда была его. А я довольствовался тем, что останется. Один случай до сих пор не могу забыть. Осенью 62 года, когда поступил на филфак, то узрел среди наших первокурсниц совершенно фантастическую девочку, Светку Ковалёву. Такой, как у неё фигурки, я вообще в жизни больше не встречал, во всяком случае подо мной. Еще бы! Все пропорции – словно у нынешней куклы Барби.

Рыженькая была Светка со вздернутым носиком и sex appeal от неё пёр просто сногсшибательный. Мы с ней как-то очень быстро сошлись после первого же факультетского танцевального вечера и совокупились. Всего-то один день у меня дома, когда родители были на даче.

А вечером, вдоволь накувыркавшись, я жутко гордый повел её показывать Максимюку. Подтекст, конечно же был такой:вот, мол, смотри, какие у меня теперь девочки, с тех пор, как я стал студентом филфака. Высший класс. Не твоим медичкам чета. Да только увел её

Максимюк прямо из-под меня. Когда всё было выпито, то кинули мы с ним на морского, кому бежать за добавкой, и выпало мне. А пока я бегал, засранец этот сговорился со Светулей, чтобы она завтра пришла к нему одна. Так мне и оказался полный отлуп. Запереживал я, помнится. И утешение нашел лишь в том, что она, потрахавшись с ним где-то пол года, свалила и от него. Максимюк же на эту бабенку запал просто до опупения. Боже, какие там в течение двух лет происходили страдания и торчания под окнами в одном дворике возле Большого проспекта Петроградской стороны! Я даже представить себе не мог, что он был на такое способен! Причем я, как верный оруженосец, не только при всем этом присутствовал, но еще играл весьма активную роль.