— Кого, учитель, Цинцината? — лукаво спросила Лелия.

Цицерон кашлянул. Он хотел заметить, что его вопрос относился отнюдь не к Цинцинату, но под окном раздались шаги.

Несмотря на яркий день, в комнате было сумрачно, и в открывшуюся дверь пролился широкий поток солнечных пылинок. На пороге встал Октавиан.

— Я пришел высказать мой восторг, Марк Туллий, твоим мужеством в дни смятения.

Лелия придвинула резное кресло и обменялась с гостем быстрым взглядом. В ее глазах сквозило изумление. От сына Цезаря она ждала большего достоинства. Ей было жаль Октавиана и досадно за него. Обидно, если он ради нее так заискивает перед ее учителем.

Не давая себя перебить, юноша развивал свои мысли. Он не отказывается от основных замыслов Цезаря, но считает, что все эти мероприятия можно и должно проводить, не ломая государственных традиций Республики.

— Власть, доверенную мне армией, я употреблю на укрепление народоправства, — напыщенно промолвил наследник Дивного Юлия. — Но временно необходима диктатура, возможно, коллегиальная. Вождь, умудренный летами, возглавит Сенат.

— Я удивлен твоей рассудительностью, мой юный друг. — Цицерон неискренне улыбнулся.

— Я рад, что ты считаешь меня другом, и чтобы закрепить нашу дружбу, отдай мне Лелию.

— Вы оба еще слишком молоды, к тому же я не могу решать без ее отца.

Октавиан мягким движением поднялся.

— Я не отвергаю твоего сватовства, — живо прибавил великий ритор. — Мы еще поговорим после признания тебя Сенатом.

— Прощай, Лелия.

Она проводила гостя до калитки и долго с грустью глядела вслед. Девушка поняла: не она нужна была Октавиану.

II

Добравшись до Неаполя, Брут слег. Его внутренности отказывались принимать пищу. Но раздирающая тело боль явилась невольным облегчением душевным мукам. Он в изобилии пил болеутоляющие снадобья и, погруженный в дремоту, забывал все.

Кассий бесился. Вождь заговора покинул столицу, чтобы поднять эллинизированный юг против Рима, а приходится подавать горшки мерзкому поноснику. Покинуть больного не позволило самое примитивное чувство порядочности. Боясь рассердить властного соратника, Брут не стонал. Прикрытый шерстяными покрывалами, обложенный горячими кирпичами, он грустно глядел на стенную роспись.

Даже приезд Цицерона не вывел его из оцепенения. Демосфен Рима расхаживал по комнате и, иллюстрируя свою речь плавными ораторскими жестами, повествовал о визите Октавиана. Он рассыпался в похвалах сыну Цезаря:

— Какой умница! Какая скромность! Какая почтительность к старшим! И мальчик совсем не честолюбив!

Потом Цицерон стал излагать свои последние наблюдения над ходом событий.

По мнению великого ритора, заговорщики перегнули палку. Надо было припугнуть тирана, вырвать его согласие на разумный компромисс, но не лишать жизни. Марк Туллий Цицерон умывает руки. Да падут плоды их злодеяния на них самих! По старой дружбе ритор предупреждал — благую участь изберут убийцы Дивного Юлия, если покинут Италию.

Проводив Демосфена Рима, Кассий подошел к постели больного и с силой тряхнул несчастного за плечи:

— Тут тебе, любезный Брут, не остров Эскулапа![38] Нечего разлеживаться! Этот старый лис трижды прав: в Италии нам делать нечего. Завтра же в Элладу!

Еще по дороге в Брундизий Кассий начал вербовать солдат. Лелий Аттик, друг Цицерона, перед самым их отъездом тайно вручил заговорщикам кругленькую сумму. Денег хватит на снаряжение трех легионов. История показывает, что стоит поднять мятеж — и повстанческая армия начнет расти, как ком снега, катящийся с горных вершин.

Брут рассеянно внимал доводам соратника. Стиснув зубы, небритый, безучастный, он наблюдал погрузку завербованных воинов на лигуры.

Бездомные бродяги, дезертиры, должники, бежавшие от долговой ямы, разноплеменные искатели приключений, дышащие ненавистью к Риму, составляли воинство "освободителей родины от тирании".

Пышущий здоровьем молодой человек с приятным свежим лицом и темными кудрями подошел к Бруту. Он клиент Валерия Флакка, друга Децима, и должен своему патрону, а патрон должен Дециму, пояснил юноша, и просит разрешения взамен оплаты векселя отслужить в войсках доблестного Марка Юния Брута.

— Обратись к Кассию, — безразлично ответил Марк Юний. — Я болен, забыл как тебя зовут.

— Квинт Флакк Гораций. Имя негромкое, не трудись запоминать.

...Волны мерно плескались о борт. Морской воздух и тишина смягчили страдания Марка Юния. В этот день впервые после страшных мартовских ид он смог принять пищу без боли. Может быть, удастся заснуть.

Молодой сочный голос на корме читал стихи о вине и любви. Брут скрипнул зубами:

— Подлецы! Попойки, девушки, а в результате племя римских полукровок по всем портам! Племя, живущее вне традиций, вне чувства долга, вне пристойности! Жрут, пьют, развратничают, и никто не задумывается — зачем? Слагают о своем пакостничании стишки и считают их перлами поэзии...

— Гораций! — раздраженно крикнул Марк Юний. — Замолчи, бездельник!

Декламация прекратилась. На корме шушукались, хихикали, наконец разошлись. Марк Юний закрыл глаза. Бесчеловечно со стороны Кассия лишить больного спасительных снадобий. Они губят мозг, отшибают память? Но стать безрассудным, беспамятным животным — высшее благо для Марка Юния Брута. Ему не везло. Все в жизни получалось у него наоборот. Чтил свою мать как образец женственности, а она родила его грязным выродком...

Любовь Цезаря сама по себе не являлась осквернением памяти матери. Но Брут припомнил ряд друзей, вечно толкавшихся в их доме... Даже Децим, эта грубая, распущенная скотина, владел его матерью. А Марк Юний знал и стерпел...

Мнил себя освободителем отчизны, а убегает на вражий Восток изгнанником, проклинаемый родиной. Мечтал войти в века героем, но будет увековечен как Герострат, губитель прекрасного.

III

Агриппа шел, низко опустив голову. Он недоумевал. Октавиан вернулся из Путеол мрачный. Повторял, что он никому не нужен — ни матери, ни сестре... По ночам часто вскрикивал и плакал во сне. А однажды, проснувшись от едва слышного шороха, Агриппа увидел, как его дружок, широко раскрыв глаза и вытянув вперед руки, точно слепой, шел по узкой полосе лунного света, легко вскочил на окно и, казалось, хотел броситься в серебристую мглу ночи. Агриппа едва успел схватить его и унести в постель. Октавиан даже не проснулся, а утром ничего не помнил.

Долго бесстрашный Марк Агриппа не мог забыть охватившего его в ту ночь ужаса. И этого бедного ребенка он мечтал сделать Властителем Рима и Мира!

Молодой пицен внезапно ощутил невероятную усталость. Он, батрачонок из медвежьего угла Италии, вмешался в игру богов, задумал повелевать Историей! Но жребий брошен!.. Марк Агриппа уже перешел свой, невидимый Рубикон и не отступит... никогда не отступит! Или падет убитый к ногам Октавиана, или увенчает сына Цезаря всей полнотой власти! То есть, конечно, много воли Кукле он никогда не даст... Агриппа усмехнулся от неожиданно нахлынувших приятных мыслей.

— Аве, Марк Агриппа!

Юноша вздрогнул и поднял голову. На ограде, мимо которой он шел, сидела девушка.

— Откуда ты меня знаешь?

— Кто же в Риме не знает Марка Агриппу?

— Вот уж не думал, что я такая знаменитость! — Он помолчал, разглядывая девушку.

Незнакомка была одета в простой греческий пеплум, а тяжелые темные волосы были схвачены низким узлом, как причесывались в Риме знатные дамы. На коленях у нее лежал свиток. Агриппа покосился и разобрал аттические буквы, но девушка была, бесспорно, римлянкой и патрицианкой.

— Что ты читаешь? Про Персея и Андромеду? — насмешливо спросил молодой пицен.

— Это трактат Платона "О государстве", —  серьезно ответила она.

— И тебе интересно? — искренне изумился Агриппа. — А что же там написано о государстве?