Их говор сливался с чистотой римской речи, обогащал латынь живостью новых слов, расцвечивал глубиной оттенков. Любимец императора Вергилий Марон не стеснялся в своих стихах италийских слов. Прозаики давно уже, как плодами прочно акклиматизированных растений, пользовались самнитскими и этрусскими поговорками и оборотами. Во дворце Мецената рождалась золотая латынь, сильная, гибкая, меткая. Это уже были не те циклопические глыбы, которые Дивный Юлий шутя предлагал мальчику Октавиану тесать и тесать...
Точно ненужные румяна, смытые здоровой, чистой водой родимых источников, исчезали и витиеватые александризмы, и недавно еще такие модные греческие словечки.
Вместе с речью рождалась нация. Не племена, не сословия, а народ, единый, могучий, глубоко сознающий свое единство, органически слитый с самим понятием "Италия — родина". И все понимали, что только единение всей страны вокруг Рима и его императора спасут Италию от египетской опасности.
II
Лошадь, покрытая пеной, мчалась во весь опор, а Марк Агриппа, почти лежа на шее коня, гнал ее и гнал. Вчера в Рим прибыл гонец из имения. Лелия уже сутки страдала в тяжелых муках.
Наконец мелькнула дубовая роща. Пошатываясь от страшного волнения, он спрыгнул с коня и, задыхаясь, побежал к воротам виллы, а навстречу ему уже спешила рабыня, некогда выкормившая Лелию. Незадолго до своей смерти Аттик выкупил ее у новых господ.
— Господин! Господин! — По лицу старой женщины текли слезы. — Третьи сутки мучается, бедняжка...
Агриппа без сил опустился на скамью под широколистным падубом:
— А грек?
— Он не отходит от госпожи...
Но врач уже сам спускался со ступенек крыльца.
— Непобедимый, боги послали тебе тяжелое испытание. Решай сам, кого я должен умертвить: твою жену или твое дитя...
— Мне нужен сын, — жестко отрезал Агриппа и тут же, точно устыдясь, прибавил: — О ней, конечно, тоже нужно позаботиться...
— Я не бог: или дитя, или супруга. Я должен или рассечь дитя во чреве, или рассечь ее чрево и извлечь живого младенца. Медлить нельзя!
— Мне нужен сын! Не всегда же женщины умирают после того, как меч извлечет младенца...
Врач, не отвечая, низко наклонил голову. Пицен не видел его лица.
Агриппа опять опустился на скамью. Слушал — но ни воплей, ни стонов. Неужели мать и дитя уже погибли?
Он прислонился к дереву. Не было ни чувств, ни мыслей. Его сковал внезапный странный сон: он все видел, отчетливо слышал — и шорохи в саду, и пересвист птиц, и шарканье шагов в доме, но не было сил ни пошевелиться, ни осознать все до конца...
Врач снова появился на крыльце. С его рук капала кровь, и на одежде расплывались кровавые пятна.
— Господин, боги послали тебе дочь!
— А сама-то она хоть жива?
— Да, но не знаю, встретит ли госпожа завтра солнце...
Агриппа, пошатываясь и вытянув руки вперед, как слепой, побрел в дом. В сумерках спальни резко белело лицо Лелии. Стоящая рядом рабыня держала сверток.
— Дай сюда! — Агриппа взял младенца и в суеверном ужасе отшатнулся.
Давно поверженный враг копошился в пеленках. Крошечный, весь сморщенный, багрово-красный Цицерон, жалобно чмокая беззубым ротиком, глядел на него младенчески мутными глазами. Марк Агриппа узнал и этот высокий лоб, и заостренное книзу личико, и глубоко посаженные глаза, сейчас еще такие невинные, такие молочно-голубые.
Агриппа пересилил себя.
— Здравствуй, Випсания, — по древнему италийскому обычаю он нарек дочь своим родовым именем и, отдав дитя кормилице, склонился над Лелией: — Прости меня!
— Ты не виноват, во всем виновата я одна. Я старше тебя...
— Что ты, Лелия? Ты же на три года младше меня! — Агриппа упал на колени и прижался щекой к ее холодеющей руке.
— Я старше тебя на пять веков, мой бедный маленький дикарь! Это я должна была вырастить в твоем сердце любовь, а я замкнулась в своей никому не нужной гордости. Бедный мой. — Она с усилием подняла руку и провела по его волосам. — Я видела в тебе то героя, то злодея, а ты просто большой мальчик, жестокий, как все дети...
— Я любил тебя, я люблю тебя...
Лелия с ласковой и печальной улыбкой отняла свою руку:
— Ступай, мой дорогой. Прекрасна смерть, а умирание всегда безобразно... Поцелуй меня и ступай...
— Нет, нет! — Агриппа забился головой о край постели. — Я распну врача, если ты уйдешь!
Но кончина Лелии не была безобразной. Она закрыла глаза и больше не открывала их. Сон перешел в небытие, и только ее пальцы в последний раз сжали руку Агриппы, точно прощая все. Было ли это сознательное движение уходящей души или просто предсмертная судорога, он не знал...
В тот же день Лелию возложили на погребальный костер. Старая рабыня, рыдая, помогла вдовцу собрать пепел. Урну установили в саду, рядом с прахом ее отца. У Випсаниев еще не было фамильной усыпальницы в римском Городе Мертвых.
Преклонив колени для последнего прощания со своей Каей, Агриппа задумался. Лелия навсегда ушла из его жизни, но осталась дочь. Это был его ребенок, и его долг позаботиться о малютке. Он распорядился приготовить дитя и кормилицу в путь.
— Не увози нашу крошку! — взмолилась старая рабыня. — Твоему ребенку здесь будет лучше. Я сама взращу ее, а выкормит грудью моя дочь, молочная сестра госпожи.
Агриппа наклонил голову. Добрая женщина права. Випсании лучше остаться среди тех, кто будет любить ее. Простые люди не научат девочку плохому. Сердца развращаются в Риме. Он крепко прижал к себе теплый, живой сверток: его Випсания! И он вовсе не хотел, чтобы его дочь росла маленькой бездушной кривлякой. Тут она вырастет простой, прямодушной и доброй, как его сестры. А придет время, его слава будет Випсании лучшим приданым!
III
Агриппа занялся преобразованием армии. Сохранив деление войска на легионы, когорты и центурии, он увеличил количество когорт в легионе с трех до десяти. В первой когорте, состоящей из самых отборных воинов, Непобедимый объединил десять центурий по сто человек, что и составляло тысячу копий. В остальных когортах было по пять центурий. Кроме того, Марк Агриппа прибавил к каждому легиону конный отряд из ста двадцати воинов. Вместо прежней тысячи копий и мечей теперь в легионе насчитывалось с вспомогательными службами до пяти-шести тысяч человек. Саперными и строительными работами, а также состоянием лошадей и повозок ведал префект ремесленных дел, а продовольствием и благоустройством лагерей — префект лагерный. Забота об исправности оружия возлагалась на легата, командира легиона, военных трибунов и центурионов. Они также должны были следить за дисциплиной и пресекать обиды, наносимые мирным гражданам. В каждую палатку стараниями усердного Сильвия внедрялось по одному "верному". Ни центурион, ни военный трибун, ни даже сам легат не могли отличить "верного" от других легионеров. Тайну "верных" знали лишь их наставники, подчиненные самому Сильвию Сильвану, а Сильвий отчитывался только перед Непобедимым. Однако среди пицен, телохранителей полководца, не было "верных" — Марк Агриппа знал силу горских традиций.
Но для того, чтобы держать в покорности дерзких квиритов и италийские города, населенные пришлыми отовсюду людьми, горстки "верных" было мало, и Агриппа создал преторию — особый легион из уроженцев Италии. Этот легион расквартировали в Риме и крупных городах близ столицы.
Краткий срок службы, тройной оклад и пожизненная пенсия гарантировали верность претории. Преторианцев тщательно воспитывали, внушали им, что, если не станет Октавиана, враги отнимут у их семей земельные наделы, а может быть, и самую жизнь. Опасность им грозит не на поле битвы. Долг преторианца — охранять покой страны изнутри.
Претория подчинялась непосредственно императору, то есть Марку Агриппе.
Готовились великие перемены, и венчанный ростральным венком полководец каждый вечер совещался с владыкой империи. В знак высшего доверия император пожаловал другу право в любое время дня и ночи входить в его покои. Их тайные совещания с глазу на глаз часто затягивались до утра.