Лысая голова Шмидта поднимается из фолиантов, таблиц, чертежей; Белый перечисляет книги по тайному знанию, украшающие полки астролога-теософа. Это — важное свидетельство современника об оккультно-мистической струе в потоке русского символизма. Через страстное увлечение оккультизмом прошли А. Добролюбов, Брюсов, Белый, В. Иванов, Эллис, Батюшков, Эртель, Н. Гончарова, А. Минцлова, А. Тургенева и многие другие люди символической эпохи. У Шмидта были следующие книги: Каббала в дорогом переплете, Меркаба, томы Зохара; рукописные списки из сочинения Lucius Firmicus'a, астрологические комментарии на «Тетрабиблион» Птоломея; Stromata Климента Александрийского, латинские трактаты Гаммера, рукописные списки из «Пастыря Народов». «На столе были листики с дрожащею рукой начертанными значками, пентаграммами, свастиками, кружками со вписанным магическим „тау“; тут была и таблица со священными иероглифами… Сбоку на стуле лежала мистическая диаграмма с выписанными в известном порядке десятью лучами— зефиротами: Kether, Canalis Supramundanus… и восьмой зефирот, Jod с подписью „древний змий“. Были странные надписи на белом дереве стола, вроде: все вещественное вычисляется числом четыре». О Шмидте Белый говорит с уважением, как будто даже с опаской. О «мистическом анархисте» Чухолке с явным издевательством.

В аристократическую усадьбу баронессы Тодрабе, где гостит Дарьяльский, врывается «нелепое существо в серой фетровой шляпе с маленькой головкой, приплюснутой на непомерно длинном и тощем туловище, и рекомендуется: Чухолка, Семен Андреевич, студент Императорского Казанского Университета». С большим блеском Белый пародирует «галоп идей» этого мистического анархиста: «…бессвязный поток, могущий в любую минуту превратиться в совершеннейший океан слов, в которых имена мировых открытий перемешаны с именами всех мировых светил; теософия тут мешалась с юриспруденцией, революция с химией; в довершение безобразия химия переходила в каббалистику, Лавуазье, Менделеев и Крукс объяснялись при помощи Маймонида, а вывод был неизменно один: русский народ отстоит свое право. Это право вменялось Чухолкой в такой модернистической форме, что по отдельным отрывкам его речи можно было подумать, что имеешь дело с декадентом, каких и не видывал сам Малларме; на самом же деле Чухолка был студент-химик, правда, химик, занимавшийся оккультизмом, бесповоротно расстроившим бедные его нервы». Пребывание Чухолки в Гуголеве кончается скандалом: он подносит баронессе какую-то испанскую луковицу; потрясенная этим старуха гонит его вон; Дарьяльский заступается за своего незадачливого приятеля и получает от разгневанной баронессы звонкую пощечину. Так происходит разрыв его с невестой и уход из усадьбы в деревню — из мира погибающей «цивилизации» в мистическую тьму «народа». В образе Чухолки Белый собрал в выразительном ракурсе черты своих московских приятелей, расположив их вокруг живописной фигуры Л. Л. Кобылинского — Эллиса. (Фамилия «Чухолка» намекает на фамилию другого «мистического анархиста», Г. Чулкова.)

Новое поколение интеллигентов-символистов приобретает резкий рельеф на фоне старого мира — вымирающего дворянства. Их западное, нерусское происхождение подчеркнуто пародийным наименованием: Тодрабе-Граабен. Баронесса— «приземистая старушка, вся в шелках и в цветных кружевах и в седых с желтизной волосах» — торжественно проходит через анфилады комнат, опираясь на трость с хрустальным набалдашником; надменно и брюзгливо совершает обряд утреннего кофепития, в глубоком безмолвии, с мертвенной церемонностью. В лирическом отступлении Белый раскрывает символический смысл этого образа. «Не так ли и ты, — восклицает он, — старая и умирающая Россия, гордая и в своем величьи застывшая, каждодневно, каждочасно, в тысячах канцелярий, присутствий, дворцах и усадьбах совершаешь эти обряды, — обряды старины? Но, о вознесенная, — посмотри же вокруг и опусти взор: ты поймешь, что под ногами твоими развертывается бездна; посмотришь ты и обрушишься в бездну!..»

Мастерски зарисована Белым живописная фигура сына баронессы, сенатора Павла Павловича Тодрабе: худой, длинноносый, с серыми волосами, чисто выбритый и пахнущий одеколоном, он с небрежной лаской целует руку матери и плаксивым, жалобным голосом рассказывает о Петербурге, о своих путешествиях за границу; Павел Павлович чудак, фантазер и умница, лениво сделал блестящую карьеру; в петербургских салонах боялись его язвительного остроумия; детей он воспитывал по системе Ж. Ж. Руссо и писал трактат по антропологии. Его «философия декаданса» сводилась к следующим положениям: «все люди делятся на паразитов и рабов; паразиты же делятся в свою очередь на волшебников или магов, убийц и хамов; маги— это те, кто выдумали Бога и этой выдумкой вымогают деньги; убийцы — это военное сословие всего мира; хамы же делятся на просто хамов, то есть людей состоятельных, ученых хамов, то есть профессоров, адвокатов, врачей, людей свободных профессий, и на эстетических хамов: к последним принадлежат поэты, писатели, художники и проститутки».

«Культурная» Россия — дворянская, помещичья, чиновная и «интеллигентная» — обречена на гибель: стоит над бездной и испытывает сладкое головокружение. Произведя над ней беспощадный суд и вынесши смертный приговор, Белый прощается с ней как с первой любовью.

Вся красота, все поэтическое очарование, вся лирическая грусть этой умирающей России воплощается в Кате. Она — единственная Возлюбленная, Невеста, Жена. Дарьяльский покидает ее, но знает: измена ей — гибель; он обречен. «Катя! Есть на свете только одна Катя; объездите свет, вы ее не встретите больше; вы пройдете поля и пространства широкой родины нашей и далее; в странах заморских будете вы в плену чернооких красавиц, но это не Кати… Вот какая она — посмотрите же на нее: стоит себе, опустив изогнутые иссиня-темные и как шелк мягкие свои ресницы; из-под ресниц светят света ее далеких глаз, не то серых, не то зеленых…»

Догорающие светы «культурной», «европейской» России и надвигающаяся тьма России «народной», «азиатской». Таинственную стихию народной души Белый находит не в крестьянской массе (крестьянства он не знает), а в мире мелкого мещанства и купечества. Жители села Целебеева и захолустного городка Лихова: Лука Силыч Еропегин, мукомол-миллионер, и его жена «лепеха» Фекла Матвеевна, перешедшая в тайное согласие Голубя; кузнец Сухоруков, изводящий купца медленным ядом, чтобы завладеть его капиталами для «согласия»; странник-нищий Абрам, один из важных членов секты, и, наконец, столяр Митрий Кудеяров, тайный руководитель согласия, — все они объединены тайной порукой, загадочной и зловещей. Самая странная фигура в романе — Кудеяров: «не лицо — баранья обглоданная кость; и притом не лицо, а пол-лица; лицо, положим, как лицо, а только все кажется, что половина лица; одна сторона тебе хитро подмигивает; другая же все что-то высматривает, чего-то боится все». Он одарен огромной оккультной силой, страшной властью над душами; это — колдун с дурным глазом, ткущий вокруг себя паутину черной магии. У него в работницах живет рябая баба Матрена, его покорная и молчаливая «духиня». Познакомившись с Дарьяльским, столяр решает вовлечь его в согласие Голубя, свести с Матреной, для того чтобы та зачала от него «духовное чадо». Чары Кудеярова и бесстыдная страстность Матрены порабощают «вольную душу» Дарьяльского. После разрыва с невестой он поступает к столяру в работники и сходится с его «духиней».