МЭ

Москва, 22-го августа 1913 г., четверг

<В Коктебель>

Милая Лиля,

Кто-то поет в граммофоне: «Ты придешь, моя заря, — последняя заря…»

Женщина или небо в последний раз? Вчера был унылый день. Я с утра бродила по комнатам, рылась в старых дневниках и письмах, сопровождаемая маленьким собачьим скелетом. Потом лежала в спальне на кушетке с тем же черно-желтым скелетом. А вечером! Что было вечером! Я пошла к Л. А. Она встретила меня очень мило (за день до этого она была у меня с Шурой[149]), но скоро ее вызвали, и я осталась одна с Володей[150] (за столом).

После 3-ех или более минутного молчания он начал изрекать такие фразы: «Все люди — пошляки. Они показывают свои козыри, а когда с ними знакомишься ближе, то видишь одну пошлость, самую низкую»… «Вы думаете, что Вы живете праздником? Вы очень ошибаетесь! Вы живете самыми пошлыми буднями. У каждого мастерового есть свой праздник, один раз в неделю, а у Вас нет»… «Да, все люди — пошлые. Я не знаю ни одного человека без пошлой подкладки. И эта подкладка — главное. И Вы ее увидите»…

И так далее!

Пришла Л. А. и разговор прекратился.

Потом, уже в передней, пошел дальше.

— «Да, вот я Вам скажу, Мар<ина> Ив<ановна>, у Вас нет ничего человеческого. У Вас внутри пустота, Вы одна инструментальность. И все Ваши стихи — одна инструментальность».

(Так как приходил мой бывший директор гимназии, мне, чтобы не видеться с ним, пришлось зайти к Володе в комнату, где разговор продолжался).

— «Вы еще не дошли до человеческого. Я ведь прекрасно знаю Вашу жизнь».

— «Вы знаете?»

— «Да, я. Вы можете не соглашаться, но это так. Даже если Вы мне расскажете целый ряд фактов, я останусь при своем мнении. Вы не знаете человеческой души, вообще — Вы не человек».

— «Что же такое эта человечность?»

— «Это невозможно объяснить».

— «Ну, жалость? Любовь?»

— «Да, пожалуй, — вообще этого нельзя объяснить. Вы вот говорите, что у Вас есть друзья. Но они дружны с Вами только из выгоды. Все люди таковы! И Вы лично для них совершенно не интересны. Вы в жизни не пережили еще ни одного глубокого чувства и м<ожет> б<ыть> никогда не переживете. Вообще, у Вас нет ничего общего с Вашими стихами».

— «Слушайте, я не хочу продолжать этого разговора. Мы чужие. Такой разговор для меня оскорбителен, с другим я давно бы его прекратила. И вообще я бы больше не хотела с Вами разговаривать».

— «И я вышел к Вам только по настоянию Лидии Алекс<андровны> и вообще не хотел бы Вас видеть в своем доме.»

— «То есть где?»

Он делает жест вокруг себя. Я поняла — кабинет.

— «Квартира Лидии Алекс<андровны> — это мой дом.»

— «Я прихожу не в Ваш дом, я прихожу к Л<идии> А<лександровне>.»

— «Дом Л<идии> А<лександровны> — мой дом. И я Вас попрошу никогда больше сюда не являться».

— «А я очень жалею, что здесь нет со мной моего мужа, чтобы дать Вам по Вашей маленькой хамской физиономии».

— «Смотрите, как бы Вы сами не получили!»

Он отворяет мне дверь.

— «Позвольте мне Вам открыть дверь».

— «А мне позвольте последний раз сказать Вам „хам“!»

— «До свидания!»

Вот!

Сереже я, конечно, ничего не пишу об этом.

Интересно, что я в течение всего разговора была на редкость мягка из-за Л<идии> А<лександровны>, всё больше молчала.

Насчет Али: она должна кушать через 3 часа: сначала кашу, а потом кормиться (за раз), — только перед сном не надо каши. Спать ей надо между семью и восемью и днем, когда захочет. С Грушей будьте построже, ничего не спускайте. Я сегодня ей написала с приказанием Вас беспрекословно слушаться. Делайте всё по своему усмотрению, посылайте Грушу с Алей на море, когда тепло, — всё, к<а>к найдете нужным. Только непременно купайте Алю по 10 мин. Часы у Петра Николаевича.

<На полях:>

Когда у Али нет кашля, ни жара, ее всегда можно купать, несмотря на расстройство желудка. Т<емпература>, когда понадобится, надо мерять под мышкой 15 мин. Груша знает, к<а>к. Всего лучшего, привет всем.

мэ

Не позволяйте Груше уходить с Алей, не спросив у Вас.

Спасибо за письмо.

<Телеграмма> Принята: 31 августа 1913 <Москва>

<В Коктебель>

Вчера 30-го час три четверти дня папа скончался разрыв сердца завтра похороны целую — Марина[151]

Москва, 3-го сент<ября> 1913 г., вторник

<В Коктебель>

Милая Лиля,

Спасибо за письма и открытки. Могу Вас (и себя!) обрадовать: везу une bonne, très gentille. Elle a 22 ans et sert depuis 3 ans comme femme de chambre, cuisinière et bonne de 5 enfants. Et tout cela pour 8 roubles![152] У нее хорошая рекомендация. Думаю, что она нам подойдет. За нее ручается Андреина[153] прислуга, очень хорошая, живущая у него 2 года. Очень тороплюсь кончить все дела, их уже мало. Выезжаю 6-го. По приезде в Ялту дам Вам телеграмму о выезде. Спросите, пож<алуйста>, Пра, сколько мы ей должны. Очень радуюсь Вам и Але. Где Вера? Я всё звоню, думая, что она уже в Москве.

У меня в голове тупая пустота и в сердце одно желание — скорей уезжать.

Всего лучшего. Ne dites rien à la nourrice.[154]

МЭ

<На полях: >

Сейчас иду покупать Але башмачки и чулки. Ася сшила ей теплое платьице и шьет пальто.

Феодосия, 19-го октября 1913 г., пятница

Милая Лилися,

Сегодня я ночевала одна с Алей, — идеальная няня ушла домой. Аля была мила и спала до семи, я до десяти. (!!!) Сегодня чудный летний синий день: на столе играют солнечные пятна, в окне качается красно-желтый виноград. Сейчас Аля спит и всхлипывает во сне, она так и рвется ко мне с рук идеальной няни. Умилитесь надо мной: я несколько раз заставляла ее говорить: «Лиля»! В 2 ч. поедем с П<етром> Николаевичем> искать квартиру.[155]