Сразу после конференции Борисков пошел в кабинет к заведующей. Там в десять часов собирали консилиум по больному Новикову. Ситуация с ним оставалась совершенно неопределенная. Человек явно умирал, но непонятно от чего. Эндоскопист видел в просвете бронха вроде как опухоль, однако биопсия кусочка не подтвердила, что это опухоль, ткнули еще раз и – снова ничего. Стали проверять на все, что только возможно и ничего не толком не могли сказать. Гистология – царица доказательств, ничего не определила, а у него каждый день скакала температура, он задыхался и непрерывно кашлял. Поговорили, поговорили, да так ни с чем и разошлись.

Впрочем, бывало всякое не вполне объяснимое. Так, в прошлое воскресенье по страховому полису привезли финна, который лежал на носилках абсолютно неподвижно, как бревно, ни на какие внешние стимулы не реагировал и находился, судя по всему, в глубокой алкогольной коме. Стало известно, что они в компании с двумя нашими товарищами выпивали, и с их слов (они все оставались вроде бы на ногах) выпили якобы "всего-то восемь бутылок пива", и тут этот иностранный гражданин и выключился. Поначалу было даже предположение, что у него произошло кровоизлияние в стволовые структуры мозга, однако магнитно-резонансная томография ничего такого не выявила. Впрочем, на следующий день финн благополучно оклемался и на своих ногах покинул клинику.

После конференции Борисков сразу пошел в процедурную и сдал на анализ кровь из вены. Процедурная медсестра Марья Дмитриевна была настоящим профессионалом и взяла кровь так мгновенно, что Борисков почти ничего не почувствовал. Марье Дмитриевне было уже за сорок.

Двое детей, мальчик и девочка, у нее были хорошие, теперь уже взрослые, а муж – пьяница. И сын и дочь жили отдельно со своими семьями, и у дочки только что родился ребенок, со слов Марьи

Дмитриевны, очень хорошенький. Мужа она бранила, но тоже, наверное, по-своему любила. Такое было свойство ее натуры.

Борисков тут же из процедурной позвонил в лабораторию:

– Когда будет готово?

– Зайди в час, – ответили ему равнодушно.

Понятно, что только одному ему были интересны результаты, и больше никому. Борисков тут же вспомнил, как работал на практике медбратом в нефрологическом отделении. Перед дежурством его строго-настрого предупредили: никак результатов анализов больным не сообщать, как бы они ни просили. Сделав основные дела, он сел за стол и начал вклеивать в истории болезни поступившие результаты анализов. Тут же откуда-то появился дядька средних лет, стал ходить вокруг, потом вежливо поздоровался, предложил апельсин (Борисков взял) и стал спрашивать про анализ мочи: "Просто посмотрите, есть ли там белок, или нет?" Борисков отказать не смог, но тут же понял, что сделал ошибку. Потом подходили другие больные, которым Борисков говорил уже сурово: "Завтра спросите у своего лечащего врача!"

Сдав кровь, Борисков пошел в ординаторскую за своей папкой с историями болезни. Там уже был врач-рентгенолог Олег Васильевич

Колобков. И человек был хороший, но ним висел некий рок. Это был действительно несчастный человек. Много лет он все страдал по жилью, точнее по отсутствию нормального жилья, копил деньги, а жилье все дорожало. Левые деньги он зарабатывать не умел. Он иногда говорил:

– Врач в Америке получает сто двадцать тысяч долларов в год, сразу же он может снимать жилье или купить его. Любой банк даст ему кредит. Мне же кредит никто не дает. Я, конечно, не великий Боткин, но до революции и обычные врачи всегда имели какое-то приличное жилье. А у меня даже жилья нет.

Вот и теперь нудел про жилье:

– Слышали? Квартиры опаять подорожали!

– Кто про что, а вшивые про баню! – тут же прошипел Жизляй, который лихорадочно заполнял выписные истории болезни, и, кажется, даже тихо сплюнул.

В настоящее время этот доктор Колобков жил в глухой коммунальной квартире рядом с метро "Чернышевская", и прожил он там все свои лучшие годы, и каких-то перемен не ожидалось, поскольку никто в той квартире умирать вовсе не собирался, а наоборот, уже понаехали молодые, и нужно было держать ухо востро, как бы самого не отравили.

Никто и выкупать эту коммуналку не собирался, поскольку окна выходили уж больно погано – во двор-колодец – прямо в другие окна таких же коммуналок. В окне напротив каждый вечер в течение многих лет жирная бабища, которая с каждым годом становилась все толще, ходила в неглиже и без оного. Если только не успел завесить окно – считай, испортил себе настроение на весь вечер. Комната Колобкова была на втором этаже, и там не только солнца вообще никогда не бывало, но и обычного дневного света не хватало, в связи с чем в комнате у него постоянно горела лампа. Даже один вид этой комнаты приводил его в полное отчаянье, а цены на рынке недвижимости просто устрашали и вгоняли в депрессию. Сколько Колобков ни зарабатывал, хотя и не голодал, а квартиру купить не мог, разве что два или три квадратных метра. Ипотечный кредит ему не давали по очень простой причине: из-за его смехотворной зарплаты. Рассказывали, что однажды он даже пошел узнать об условиях ипотеки, но банковская девушка, спросив его об его зарплате и получив ответ, просто остолбенела, и лишь потом вдруг с облегчением сказала: "Ах, да, конечно! Это, я так поняла, ваша недельная зарплата! Конечно, немного, но наш банк в таких случаях решает вопрос индивидуально…" Колобков в смятении и с позором ушел. Это была та ситуация, на которую даже жаловаться было стыдно, тут могло прилипнуть клеймо неудачника. А с неудачником никто не хочет общаться, считается, что это штука заразная. Могли ответить: "Крутись, как хочешь!" – а как это "крутиться" он совершенно не представлял. Россия, конечно, очень дорогая страна, но люди как-то потихоньку все-таки крутились: покупали квартиры или меняли их с доплатой, приобретали новые машины, ездили отдыхать за границу.

Впрочем, Колобкова же интересовало исключительно жилье. Он и любой американский фильм всегда смотрел лишь с точки зрения жилья. Его всегда поражали огромные квартиры, дома с садиком, вторые этажи в них, на которые вели широкие лестницы. Комментарий у него всегда был один: "Вот это дом! Вот это квартирка!" Когда там в фильме по сюжету разрушали дом, он приходит в ярость. Но с такими ценами на жилье выход для него был один – жениться на девушке с квартирой, но такой девушки ему по какому-то стечению обстоятельств никак не попадалось.

Почему-то без проблем он всегда знакомился только с девушками с периферии, живущими в общежитиях или в лучшем случае снимавших комнаты в коммуналках на паях с компаньонками. Однажды ему попалась реально хорошая девушка, но она была родом из детского дома и вообще не имела своего жилья и жила в общежитии. Колобков считал, что именно потому она и была мастерица на все руки в плане уборки, готовки и поведения в разных сложных жизненных ситуациях, что никто за нее никогда эти вопросы не решал. Самое смешное, что она была бы рада и у него жить в той его жалкой комнатухе. Она и он вместе зарабатывали вроде бы как и прилично, но и этого хватало только на питание и кое-какую одежду. Откладывать из этих денег хоть что-то было просто невозможно. Колобков не был патриотом и даже не болел за

"Зенит". Кто-то верно сказал: "Любовь к родине и жизнь в коммунальной квартире две вещи несовместимые".

Все призывали Колобкова брать пример с Гриши Ваганова. Ваганов последнее время, как говориться, "поднялся". Стал дороже и лучше одеваться, поменял машину. А дело все в том, что жена его, Елена, ранее обычная домохозяйка и активная потребительница денег из мужниного кошелька, вдруг решила заняться бизнесом. Она продавала всем знакомым женщинам и подругам, которых у нее было множество, американскую косметику и притом очень удачно – у нее к этому оказался природный талант. Она умела уговаривать. Оказывается, существовала целая система, так называемый сетевой маркетинг, по продаже этой, по мнению Виктоши довольно паршивой, косметики.

Работали там исключительно женщины. Елена в этом бизнесе очень активно участвовала и имела какой-то карьерный успех – даже получила приз – розовый калькулятор. Там у них в компании за определенные достижения всегда что-то выдавали, типа значка-короны и звания