Олег Хафизов

Дом боли

Доктор Спазман, сорокавосьмилетний сухой человек со вздетыми узкими плечами, седоусой головкой и значком "Чемпион больницы" на аккуратном халате, производил обход клиники в сопровождении женской свиты. Белый кортеж переходил от одного спального места к другому по гулкому покою, где располагались, собственно, все питомцы Днищева, – этого не совсем обычного заведения медицины, воспитания и труда.

Перед каждым спальным местом Спазман приостанавливался и делал опрос.

Больной, или, точнее, ненормал, поднимался с койки, жалко переминался и теребил край одежды, странно оттеняя своим испугом благодушие доктора.

– Это кто у нас? – Спазман остановил шествие своего белого воинства перед пожилым взъерошенным мужчиной, напоминающим поросенка, который вырос до огромных размеров, научился говорить и ходить на задних ногах, но так и не состарился.

– Трушкин Анастасий Степанович, – звонко напомнила невысокая медицинская девушка, удивительно красивая и тем более удивительно неинтересная обладательница правильной фигуры, лунного лика и бронзовых волос до середины спины.

– И каковы его успехи?

– По физическому состоянию – три, по моральному – твердая четверка и по умственному, увы, опять минус один.

– И что так? Что так, дорогой Анастасий Степанович?

– Ну не могу я, Евсей Давидович, в моем возрасте одолеть проклятого Гегеля. В палате постоянный шум, а у меня головное давление до красных пятен в глазах и боли, боли. Вот если б заменить его на мыслителей Просвещения или, хрен с ним, на Аристотеля…

– И Аристотель, и мыслители эпохи Просвещения вам еще предстоят, а боли мы как рукой снимем.

Спазман похлопал ненормала по пухлому плечу, выразил оскаленным ртом приязнь и перешел далее. Юлия Голодова (так звали его красивую, непривлекательную ассистентку) на ходу занесла в журнал дальнейшие рекомендации.

Покой представлял собою каменный зал под застекленным куполом, сквозь витражи которого проникал спокойный окрашенный свет. На витражах, удобных для наблюдения с больничной койки, запечатлены были сцены медицинской скорой помощи – от доставки травмированного и, судя по виду, уже мертвого тела больного на хирургический стол до его полной реанимации и, так сказать, воскрешения из мертвых. На первой из картин, которые опоясывали купол подобно комиксам, был изображен монтер, пораженный током или какой-то еще напастью на самой крестовине высоковольтного столба и безжизненно свисающий на своих стальных кошках. На следующей – уже спущенного и разоблаченного до синих трусов монтера несут две сердобольные женщины в белом, затем коллектив серьезных медиков колдует над неподвижным телом, производя обычную последовательность хирургических действий от дезинфекции до зашивания, и, наконец, на последней некто седобородый, узнаваемый как полумифический основатель клиники Днищев, нисходит откуда-то сверху на полулежащего монтера и осеняет его свитком больничного листа, после чего воскрешенному не остается ничего, как восстать и вернуться к нормальной деятельности.

Вдоль стен спиралью поднимались несколько ярусов галереи, огражденной железной сеткой. Вход сюда был закрыт дверью с изображением черепа, за которую вызывали то одного ненормала, то другого, то всех разом для принятия процедур и куда уводили выписанных или, как было принято говорить, окончательно нормализованных. Дверь внушала надежду и страх.

Всего этого пока не знал Алеша Теплин, бледный молодой человек с вороными волосами и аккуратными конечностями, на которых болталась одежда. Он сидел на койке и волновался.

– Кто? – бодро спросил д-р Спазман перед койкой Теплина.

Голодова замешкалась, не находя данных нового клиента ни в своей памяти, ни в несомой книге регистрации, и безмолвно уставилась в его вороную с голубым просветом макушку близорукими и, наверное, прекрасными глазами, ошибочно изображающими ужас. Теплин встал, так как диалог с животами медиков казался односторонним.

– Теплин Алексей, – представился он и по инерции добавил: – тысяча девятьсот такого-то года.

– Алкоголик? Заговорщик? Психопат? – Брошенная серия вопросов прозвучала утвердительно.

– Ни то, ни другое, ни третье, но обе мои жены… – путано начал

Алеша, но Спазман пресек его:

– Тоже ненормально.

С удивлением Алеша заметил, как Юлия покраснела от последнего, достаточно невинного сообщения, как от чего-то из сексуального ряда вон выходящего. Он улыбнулся – у кого не было нескольких жен?

– Ничего, – зорким оком Спазман схватил этот нюанс взаимного поведения и отметил его ироничным шевелением усов. – Ничего, нормализовывали и не таких.

Затем доктор перешел к постановке вопросов, последовательность которых немало озадачила Алешу.

– Чтением какой литературы увлекаетесь, если увлекаетесь вообще?

– Шопенгауэр, – приукрасил Теплин, – комиксы, Конфуций, "Война миров".

– Как насчет выносливости, трудолюбия, терпеливости?

Теплину почудилось в его вопросе напряжение, как бывает, когда нечто первостепенное пытаются незаметно подсунуть под видом незначительного. Теплин призадумался, чтобы дать этому начальственному человеку примерно то, чего он ожидает, но мысленно махнул рукой и сказал как есть:

– Да никак.

Д-р Спазман сразу расслабился, развеселился, распустился.

– Ну-ну-ну. – Он потрепал Алешу по вязаному плечу. – Это дело несмертельное. Запишем-ка его в высшую группу по умственному восстановлению, среднюю по физическому, так сказать, труду и первую, самую низшую, по моральному. Давно не видел такого опасного случая.

Светка издала пристойный шумок, предлагая в одном случае все-таки оценить ненормального Теплина повыше морально, а в другом – пересмотреть его умственные возможности, но в конце концов сошлась на предложенном варианте. Юлия только пожала плечами и записала в свой гроссбух:

"Теплин Алексей. Пол муж. Нравственная ненормальность высокой степени. Группы по умственной подготовке – третья; по физической – вторая; по моральной – первая. Вещи: кеды, джинсы, свитер и часы по окончании курса передать по адресу: ул. Павших Героев, 13, кв. 1.

Теплиным Еленам Ивановне и/или Петровне".

Теплин родился от полной, но тогда не толстой воспитанницы кирпичного техникума Олимпиады, ныне Тети Липы, и молодого, ныне покойного, офицера строительных сил, только начинающего как следует пить. Липа враждовала с мужем из-за пьянства, вызванного ее враждой, и бивала его руками, посудой и обувью по позднем возвращении со службы. Тот пытался спасти руками очки и уговаривал супругу не шуметь при сыне, не смея сопротивляться.

Несчастное пьянство Теплина-пэра, стараниями жены преобразованное в чувство вины, не позволяло ему заметить регулярной неверности Липы или поверить в нее в наиболее очевидных случаях. К тому же, выяснение подозрительных недоразумений собралось бы своей разоблачительной силой против него самого и привело бы к выдворению из собственного жилища, и он терпел до смерти.

Тимофей Теплин скончался в возрасте сорока шести лет и в звании майора. Он терпел жену и службу и, однако ж, ни разу не предпринял ни малейшей попытки освобождения. Если бы он осознавал свое терпение, то можно было бы сказать, что он образцово пронес свой крест.

По окончании жизни Тимофея Теплина его личный бес, бес пьянства, не уничтожился вместе с ним, а остался маяться и блуждать в осиротевшем мире, пока не вселился в самого рьяного из своих гонителей – супругу покойного. В быстром темпе женского привыкания

Олимпиада приобрела склонность к употреблению самых дешевых и ядовитых вин, сила действия которых обратно пропорциональна цене, причем не в качестве прелюдии к сексуальной потехе, как раньше, а в качестве самоцели. Теплина принялась за пьянство с методичностью, присущей ей в любом деле – от адюльтера до квартирных работ, и скоро, в какие-нибудь несколько недель, добилась квалификации и авторитета, каких другие стяжают десятилетиями преданного алкоголизма.