VIII

Вере к утру не было лучше. Жар продолжался, хотя она и спала. Но сон ее беспрестанно прерывался, и она лежала в забытьи.

Райский пошел к Татьяне Марковне и вместе с Василисой вошел в ее спальню.

Она лежала всё в том же положении, как целый день вчера.

– Посмотри, Василиса, что она? Я боюсь подойти, чтоб не испугать, – шептал Райский.

– Не разбудить ли барыню?

– Да, надо бы, Вера больна… Я не знаю, послать ли за Петром Петровичем?..

Он не договорил, как Татьяна Марковна вдруг приподнялась и села на постели.

– Вера больна? – повторила она.

Райский вздохнул свободнее.

На лицо бабушки, вчера еще мертвое, каменное, вдруг хлынула жизнь, забота, страх. Она сделала ему знак рукой, чтоб вышел, и в полчаса кончила свой туалет.

Широкими, но поспешными шагами, с тревогой на лице, перешла она через двор и поднялась к Вере. Усталости – как не бывало. Жизнь воротилась к ней, и Райский радовался, как доброму другу, страху на ее лице.

Она осторожно вошла в комнату Веры, устремила глубокий взгляд на ее спящее, бледное лицо и шепнула Райскому послать за старым доктором. Она тут только

674

заметила жену священника, увидела ее измученное лицо, обняла ее и сказала, чтобы она пошла и отдыхала у ней целый день.

– Теперь никто не нужен: я тут! – сказала она и устроила себе помещение подле постели Веры.

Приехал доктор. Татьяна Марковна, утаив причину, искусно объяснила ему расстройство Веры. Он нашел признаки горячки, дал лекарство и сказал, что если она успокоится, то и последствий опасных ожидать нельзя.

Вера в полусне приняла лекарство и вечером заснула крепко.

Татьяна Марковна села сзади изголовья и положила голову на те же подушки с другой стороны. Она не спала, чутко сторожа каждое движение, вслушиваясь в дыхание Веры.

Вера просыпалась, спрашивала: «Ты спишь, Наташа?» – и не получив ответа, закрывала глаза, по временам открывая их с мучительным вздохом опять, лишь только память и сознание напомнят ей ее положение.

Она спешила погрузиться в свою дремоту; ночь казалась ей черной, страшной тюрьмой.

Она ночью пошевелилась, попросила пить. Рука из-за подушки подала ей питье.

– Что бабушка? – спросила она, открыв глаза, и опять закрыла их. – Наташа, где ты? Поди сюда, что ты всё прячешься?

Ответа не было.

Она глубоко вздохнула и опять стала дремать.

– Бабушка нейдет! Бабушка не любит! – шептала она с тоской, отрезвившись на минуту от сна. – Бабушка не простит!

– Бабушка пришла! Бабушка любит! Бабушка простила! – произнес голос над ее головой.

Вера вскочила с постели и бросилась к Татьяне Марковне.

– Бабушка! – закричала она и спрятала голову у ней на груди, почти в обмороке.

Татьяна Марковна положила ее на постель и прилегла своей седой головой рядом с этими темными, густыми волосами, разбросанными по бледному, прекрасному, измученному лицу.

Вера, очнувшись на груди этой своей матери, в потоках слез, без слов, в судорогах рыданий, изливала

676

свою исповедь, раскаяние, горе, всю вдруг прорвавшуюся силу страданий.

Бабушка молча слушала рыдания и платком отирала ее слезы, не мешая плакать, и только прижимая ее голову к своей груди и осыпая поцелуями.

– Не ласкайте, бабушка… бросьте меня… не стою я… отдайте вашу любовь и ласки сестре…

Бабушка в ответ крепче прижала ее к груди.

– Сестре не нужны больше мои ласки, а мне нужна твоя любовь – не покидай меня, Вера, не чуждайся меня больше: я сирота! – сказала она и сама заплакала.

Вера сжала ее всей своей силой.

– Мать моя, простите меня… – шептала она.

Бабушка поцелуем зажала ей рот.

– Молчи, ни слова – никогда!

– Я не слушала вас… Бог покарал меня за вас…

– Что ты говоришь, Вера? – вдруг, в ужасе, бледнея, остановила ее Татьяна Марковна, и опять стала похожа на дикую старуху, которая бродила по лесу и по оврагам.

– Да, я думала, что одной своей воли и ума довольно на всю жизнь, что я умнее всех вас…

Татьяна Марковна вздохнула свободно. Ее, по-видимому, встревожила какая-то другая мысль или предположение.

– Ты и умнее меня, и больше училась, – сказала она, – тебе Бог дал много остроты – но ты не опытнее бабушки…

«Теперь… и опытнее!» – подумала Вера и припала лицом к ее плечу. – Возьмите меня отсюда: Веры нет. Я буду вашей Марфинькой… – шептала она. – Я хочу вон из этого старого дома, туда, к вам…

Бабушка молча ласкала ее.

Обе головы покоились рядом, и ни Вера, ни бабушка не сказали больше ни слова. Они тесно прижались друг к другу и к утру заснули в объятиях одна другой.

IX

Вера встала утром без жара и озноба, только была бледна и утомлена. Она выплакала болезнь на груди бабушки. Доктор сказал, что ничего больше и не будет, но не велел выходить несколько дней из комнаты.

677

Всё пришло в прежний порядок. Именины Веры, по ее желанию, прошли незаметно. Ни Марфинька, ни Викентьевы не приехали с той стороны. К ним послан был нарочный сказать, что Вера Васильевна не так здорова и не выходит из комнаты.

Тушин прислал почтительную записку с поздравлением и просил позволения побывать.

Ему отвечали: «Погодите, я еще нездорова».

Приезжавшим из города всем отказывали, под предлогом болезни именинницы. Только горничные, несмотря ни на что, разрядились в свои разноцветные платья и ленты и намазались гвоздичной помадой, да кучера и лакеи опять напились пьяны.

Вера и бабушка стали в какое-то новое положение одна к другой. Бабушка не казнила Веру никаким притворным снисхождением, хотя очевидно не принимала так легко решительный опыт в жизни женщины, как Райский, и еще менее обнаруживала то безусловное презрение, каким клеймит эту «ошибку», «несчастье» или, пожалуй, «падение» старый, въевшийся в людские понятия ригоризм, не разбирающий даже строго причин «падения».

Обе смотрели друг на друга серьезно, говорили мало, больше о мелочах, ежедневных предметах, но в обменивающихся взглядах высказывался целый немой разговор.

Обе как будто наблюдали одна за другою, а заговаривать боялись. Татьяна Марковна не произносила ни одного слова ни в защиту, ни в оправдание «падения», не напоминала ни о чем и видимо старалась, чтоб и Вера забыла.

Она только удвоила ласки, но не умышленно, не притворно – с целью только скрыть свой суд или свои чувства. Она в самом деле была нежнее, будто Вера стала милее и ближе ей после своей откровенности, даже и самого проступка.

Вера видела эту безыскусственность, но ей было не легче от этого. Она ждала и хотела строгого суда, казни. Например, если б бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока

678

Вера несколькими годами, работой всех сил, ума и сердца не воротила бы себе права на любовь этой матери, – тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что «время всё стирает с жизни», как утверждает Райский.

«Всё ли?» – думала она печально. Времени не стало бы стереть все ее муки, которые теперь, одна за другою, являлись по очереди наносить каждая свои удары, взглянув сначала все вместе ей в лицо.

Она уже пережила их несколько, теперь переживает одну из самых страшных, а внутри ее еще прячется самая злая, которой никто не знает и которую едва ли сотрет время.

Она старалась не думать о ней и в эту минуту думала только – как помирить бабушку с горем, облегчить ей удары.

Она вникала в это молчание бабушки, в эту ее новую нежность к себе, и между тем подстерегала какие-то бросаемые исподтишка взгляды на нее, – и не знала, чем их объяснить?