Все ждали приказа. Но приказа не последовало ни через день, ни через месяц...
Чем пристальней приглядывался Супрун к Федору Алексеевичу, тем яснее видел: горячий он человек, но отходчивый. Под свирепыми стеклами его очков теплятся незлобивые глаза.
Глава третья
1
...Робкий снежок тополиным пухом ложился на землю. Мишко и его младший братишка Петько стояли у сарая, они мирно подыскивали имя недавно прибившейся ко двору малой собачонке. Старая сука Пальма куда-то запропастилась, надо приучать новую. Собачонка сидела перед ними вся внимание. Тонким хвостиком елозила по земле, разметая снежок.
У плотного деревянного забора, со стороны улицы, поставив левую ногу в начищенном до блеска хромовом сапоге на низенькую лавочку, стоял их отец Матвей Семенович Супрун. На темную его шапку-ушанку и черный цигейковый воротник короткого полупальто лег снежок, и цигейка стала выглядеть серебристым каракулем. Перед Матвеем Семеновичем топтался суетливый дед Шкурка, он так и сыпал словами. Когда улыбался, над его верхней губой чудно шевелились редкие волосенки. Щеки у Шкурки голые, на них ничего не росло. Летом Шкурка пас коз, зимой занимался ремеслом: чинил кожи, или, как здесь говорят, чимбарил.
— Дед, где бывал, что слыхал, рассказывай, — попросил Матвей Семенович, почти крича. Шкурка туговат на ух.
Чимбарь достал из-под полы замызганного кожушка серую собачью шкуру.
— Вот, Дёма-немой велел смастерить ему шапку: голова, вишь, мерзнет.
Матвей Семенович узнал шкуру своей Пальмы: крупные белые пятна на темновато-рыжей спине.
— Чертовы души! — еще громче закричал он. — А я ищу собаку!
— Моя хата с краю... — Чимбарь хотел было обиженно уйти, но Супрун сказал примирительно:
— Грех с ней, шкодливая была сучка! — Не хотелось ему терять собеседника, от которого всегда можно услышать что-либо интересное.
Видя мирное расположение Супруна, Шкурка осмелел, еще больше оживился. Он тоненько хихикал, растягивая пустоватый, со стертыми до десен зубами рот, разрежая и без того редкие усы.
— Мабудь, сяду, в ногах правды нема... О, что творит этот Дёма! Сказать — не поверите. — Он бочком присел на лавочку. Матвей Семенович снял ногу и, держа ее на весу, подтянул обеими руками голенище, затем опустил ногу на слегка заснеженную землю. — Что творит... Да вот он и сам пыхтит — легок на помине!
Дёма — парикмахер-самоучка, у него нет ни салона, ни диплома. Он ходит по домам, предлагает свои услуги как разносчик керосина или скупщик тряпья. В одном кармане фуфайки у него бритва, в другом — кусочек стирального мыла, — вот и весь его арсенал. Обмылок он макает в кружку с холодной водой, натирает им бороду бреющегося. Бритву правит на ладони. Об остроте ее можно судить по страдальческому выражению лица клиента. Процесс этот заканчивается всегда любимой и единственной шуткой сельского мастера. Левой рукой он оттягивает чужое ухо, правой угрожающе заносит бритву. Оскаливши грязно-желтые зубы, то есть улыбаясь, он мычит, значит, спрашивает: «Нужно ли тебе ухо?» Жертва, холодея от ужаса, умоляет взглядом: «Не трогай!» Говорят, какой-то непросвещенный ответил на шутку шуткой, мол, не нужно — и остался на всю жизнь корноухим...
Матвей Семенович решил побриться, повел Дёму в хату. Его сыновья Мишко и Петько, слышавшие разговор о Пальме, задумали отомстить за собаку. Они зашли в сени, зачистили в одном месте электропроводку, прикрутили к ней конец медной проволоки, второй конец прицепили к дверной ручке. Щелкнув выключателем, убедились, что лампочка горит, значит, ток подается. Вышли из сеней, не касаясь ручки, прикрыли за собой дверь. Пусть теперь возьмется немой — его саданет так, что надолго запомнит.
Мишко дрогнул:
— А если насмерть?..
Младший подбодрил:
— Туда и дорога!
Но Дёма открыл дверь, постоял на высоком деревянном крыльце, обводя подворье равнодушным взглядом, взялся за ручку, прикрыл плотно дверь. И его не тряхнуло, не ударило, не сбросило с крыльца, как того ожидали юные мстители, — ток не взял! Заколдованный он, что ли? Хлопцы даже растерялись. О причине своей неудачи они догадались только тогда, когда Дёма прошествовал мимо них по подворью: они оба, не отрываясь, глядели на его сваренные из красной резины калоши-изоляторы, ярко светившиеся на фоне чисто-белого снега...
Раньше, до войны, Демид-парикмахер казался безобидным: убогий человек, какой с него спрос? Принимали его с шуткой и провожали с шуткой, суя в руки кто деньги, кто пампушку, кто кусок сала. Осенью сорок второго года увидели Белые Воды своего парикмахера-самоучку в ином свете.
Немецкие каратели настигли партизана Плахотина в Долгом лесу, в том месте, где когда-то располагался пионерский лагерь, где когда-то Михайло Супрун вместе со своим другом Расей нашел криничку, из которой брали воду для лагеря. Плахотин дополз до той кринички, истекая кровью, хотел напиться, да не удалось. Неподалеку от леса, в зарослях густой кукурузы, взяли и партизанского связного, бывшего райисполкомовского конюха Лугового, он долго отстреливался, но уйти тоже не смог. На площади, где по октябрьским и первомайским праздникам вырастала дощатая трибуна, немецкие саперы соорудили перекладину. Оккупационные власти решили осуществить расправу над партизанами руками местных жителей. И они нашли их — это были руки Демида-парикмахера. Недорого заплатили оккупанты за услуги: буханку белого хлеба, пять банок мясных консервов да новую, с широким лезвием бритву в придачу.
В фуфайке и стеганых брюках, в валенках с красными калошами, в рыжей собачьей шапке, палач долго и старательно натирал солидолом петли, прочно устанавливал два высоких табурета, крашенных в синий цвет (они взяты на почте, на них стояли ветвистые фикусы в старых эмалированных кастрюлях). Ярко-алыми калошами Демид выбивал табуретки из-под ног приговоренных, поочередно цеплялся то за Плахотина, то за Лугового, утяжеляя их сухие живучие тела. Мужики, запрудившие площадь, мертво молчали, бабы, ойкая, склоняли обезумевшие головы друг дружке на плечи. Плахотин успел ударить босой ногой в печеночно-лиловые крупные губы Демида, Демид в ответ широко оскалился прокуренными зубами, что-то промычал по-немому.