Отравители1

Там страдания, всегда новые, беспрестанно умножаясь, доводят до ожесточения человека, который видит смерть в столь различных образах. Здесь один стонет; там другой повержен в пыли; третий вращает померкшие взоры.

Байрон. «Дон Жуан», гл. VIII, ст. 13.

В этом блаженном мире, где всё прочно и постоянно, в этом океане счастия, не возмущаемого никакою горестию, – дитя! без ласк и слез материнских ты в небе сирота!

Виктор Гюго. «Ода XVI».

Наступила ночь; всё было безмолвно, кроме легкого шума пальмовых ветвей, колеблемых ночным зефиром, пронзительного писка ящериц и жалобного пения птиц.

Атар-Гюль с трудом карабкался по крупным скалам, составляющим основание Серной Горы, лежащей к северо-западу Ямайки.

534

Он то хватался за лиану,2 вившуюся по гранитным скалам, то с помощию заостренной железной палки, которою владел с особенною ловкостию, перепрыгивал с одного уступа скалы на другой, и вы побледнели бы, увидев, как он вдруг повис над бездонною пропастью.

Истощенный усталостию, он спускался по крутой тропинке оврага, ища подпоры; вдруг видит прелестный колеблющийся кактус, испещренный красными и синими цветочками; запыхавшись, хватается за него… но вдруг с ужасом оставляет холодное и клейкое тело… то был длинный змей, резвившийся при лунном сиянии!

Тогда Атар-Гюль поспешно катится вниз и падает на скалу, но в падении своем встречает густой кустарник, который его останавливает; тут в десяти шагах под собою примечает тропинку, уступает силе, влекущей его, падает опять – и узнает дорогу, ведущую прямо к вершине горы. Наконец, после невероятных усилий, измученный, окровавленный, достигает оной.

В сем месте гора была покрыта пальмовыми, алоевыми и банановыми деревьями, к которым не прикасалось еще железо и которые разрослись так густо и плотно, что негр никогда не проникнул бы сквозь чащу деревьев, сросшихся и переплетшихся в разных направлениях, если бы не имел при себе ножа, которым чистил себе проход среди этого леса.

Когда он вдали приметил красноватый свет, то улыбнулся странным образом, остановился, заткнул нож за пояс и приложил ухо…

Но ничто не прерывало безмолвия, кроме писка ящериц и жалобного пения птиц…

Атар-Гюль шел по протоптанной дорожке, шел долго, прислушиваясь со вниманием.

Скоро потом услышал он странное и торжественное пение, но еще слабое и отдаленное… Он удвоил шаги.

Пение становилось явственнее… Атар-Гюль приближался быстрее.

Вдруг пение прекратилось, и на минуту всё затихло… Потом послышался крик ребенка, сначала пронзительный, наконец судорожный и замирающий.

И странное торжественное пение более и более возвышалось – и Атар-Гюль всё стремился на багряный свет, обливавший пурпуром своим часть колоссальных

535

деревьев, между тем как другие мрачными фигурами рисовались по пламенному зареву.

Наконец негр приближился, дал о себе знать таинственным знаком, состоявшим в приложении обоих указательных пальцев ко рту, а мизинцев к глазам.

Потом сел на свое место, дожидаясь очереди, и смотрел в безмолвии.

Посреди большой лощины собралось множество негров; все они сидели поджав ноги, сложив руки накрест и пристально смотрели на троих черных, хлопотавших около медного котла, поставленного на пылающем огне.

Недалеко оттуда, в конце длинного тростника, лежала голова, еще свежая и окровавленная.

Она принадлежала сыну Хама, того самого негра, вместо коего любимцем колониста сделался Атар-Гюль, с того времени как потеря сына довела Хама до нерадения о своей должности.

Остатки маленького негра варились в котле.

Ибо кроме двух белых кур, пяти голов змеиных самцов, трех пальмовых червей, черного голубя и большого количества ядовитых растений для составления лютейшего яда надобно было достать тело дитяти пяти лет, ни больше ни меньше, пяти лет ровно…

И вот однажды отравители при солнечном сиянии захватили бедного малютку, который заблудился, гоняясь за прелестными голубыми попугайчиками по пустынным берегам Соленого Озера.

Трое черных, кончив свое дело, сняли котел с огня и поместились на обломках скалы.

Атар-Гюль приближился…

– Чего ты хочешь, сын мой? – сказал один из троих негров, коего лицо почти совершенно скрывалось под седыми и курчавыми волосами.

– Смерти и разрушения поселениям Нельсонова залива, смерти скотам, гибели жатвам и жилищам.

– Но говорят, что колонист Виль любит своих черных… Подумай, мой сын! отравители справедливы в своем мщении…

– Поэтому-то, отец мой, – сказал Атар-Гюль, предвидевший правоту диких, – поэтому-то я и не требую смерти жителям. Господин точно добр; наши жилища спокойны и опрятны, мы пользуемся плодами садов наших, и детей не отторгают от матерей, пока они не достигнут двенадцатилетнего возраста. Сухая треска

536

и маниок раздаются в изобилии; всякое воскресенье он с удовольствием смотрит, как мы резвимся и пляшем на морском берегу или погружаемся в воду, чтоб получить награду, назначаемую господином искуснейшему пловцу. Что касается до бича управителя, – продолжал Атар-Гюль, улыбаясь по-своему, – то дети наши пасут им черепах на берегу, и двадцать человек из нас отказались от свободы, желая остаться у такого доброго господина.

– Чего же ты требуешь? – сказал старый негр с нетерпением.

– Вот чего, почтенный отец: владетель Виль богат; теперь, говорят, он хочет возвратиться в Европу; тогда какой-нибудь жестокий белый купит поселение и вплетет новые ремни в бич палача; итак, черные Нельсонова залива послали меня к тебе испросить гибель на его жатву и скотов, разорить его, чтоб он не оставлял острова… этот добрый господин.

В речах дикого заключалась логическая, правильная последовательность; Атар-Гюль искусно выдержал свою роль, ибо между самыми ожесточенными неприятелями белых мог вкрасться шпион, изменник. Найдя таким образом ужасное и верное мщение у отравителей своему господину, Атар-Гюль имел в виду еще средство, в случае измены, оправдаться перед ним; он мог найти отговорку в своей дикой, необузданной привязанности, сопряженной с самолюбием; но несмотря на то, он питал свою ненависть самыми странными средствами, ибо умолчал об умерщвлении своего отца: тут выполнялось мщение частное.