Через три года, прошедших после их знакомства, Анна переехала к Гобоисту.
А еще лет через семь у Гобоиста случился бурный роман с собственной студенткой, очаровательной курносой пигалицей, годившейся ему в дочери и смотревшей ему в рот. Но когда он увидел, что зашел далеко, что с Анной дело идет к разрыву, спохватился, запаниковал, потому что вдруг понял, что так долго бывшая рядом с ним уже немолодая подруга – тот самый палец, о котором Николай Ростов говорил, что его замечаешь, лишь когда отрежут; он порвал с малышкой и женился на Анне по всей форме. И получилось, что из пятнадцати лет знакомства законной женой она являлась только пять.
Этих лет Гобоисту с лихвой хватило.
Потому что, сколь ни считал он себя искушенным в делах сердечных, как и многие легкомысленные мужчины, наивно полагал, что за десять лет хорошо узнал свою будущую супругу и может на нее положиться; что и впредь она будет ублажать его, снисходить к капризам, закрывать глаза на мелкие грешки и во всем потакать.
Вышло все, разумеется, прямо наоборот.
Впрочем, причина была не только в походе в загс. Так случилось, что буквально за месяц до свадьбы на его невесту обрушилось наследство долго болевшей и, наконец, преставившейся вдо2вой бездетной тетки. Обрушилось – не точное слово, тетка давно хворала, племянница возила ей продукты, потом устраивала в больницы, но старуха была не без капризов, с хорошим здоровым сердцем, могла протянуть еще много лет, какая блажь ей вскочит в плохо соображавшую голову, никто не мог предсказать. К тому ж ее завещания никто не видел. Но все сложилось как нельзя лучше, старуха как-то мигом окочурилась в собственной постели, и под венец невеста Гобоиста шла уже отнюдь не бесприданницей.
К слову, позже она подозревала Гобоиста в корысти. Будто бы именно из-за этого приданого: двухкомнатной квартиры в одной из сталинских обветшавших высоток, из-за места в подвальном гараже, кучи какого-то ювелирного хлама, двух столовых сервизов отнюдь не музейной ценности, мебели из Румынии, купленной по блату еще в шестидесятых, и многих собраний сочинений, на которые в свое время записывались и которые никто никогда не читал – многотомные ромены ролланы, джеки лондоны, драйзеры, говарды фасты и фейхтвангеры, -из-за всего этого он и поторопился с женитьбой.
Это было обидно само по себе. И уж вовсе глупо, если учесть, что он был отнюдь не беден. Гобоист, куксясь после таких подозрений, не понимал, что дело не в жадности Анны. Просто-напросто она как-то незаметно для самой себя за многие еще добрачные годы разочаровалась и перестала видеть в нем идеал. С возрастом и опытом у нее выработалось свое представление о том, каким должен быть мужчина. Это нечто такое. Похожее красотою, быть может, даже на женщину, впрочем, Костя бывал женственен. Деньги ни при чем. С усами. Нет, без усов, усы носил Костя. С шармом брутальности и нежности одновременно. Без вредных привычек и мелочных попреков. Молчаливо-значительное, но и красноречивое, когда надо… В общем, таких она еще не встречала… Иначе говоря, как многие зрелые женщины, она сохраняла то, что называется свежесть чувств. И считала, что о ее немолодом муже этого уже никак не скажешь.
Загадочным для Гобоиста образом Анна как-то сразу стала невероятно упряма. Например, молодая жена ни за что не хотела выбросить все эти пыльные пожелтевшие тома, хоть снести к букинисту, еще лучше -отдать в библиотеку какого-нибудь дома призрения. И вот теперь в Коттедже Гобоиста вдоль белой стены нижнего коридора темнели полки всей этой разноцветной макулатуры, и единственное, что он иногда брал оттуда и уносил в кабинет, а потом пролистывал – из-за ностальгических ощущений, бормоча только детские книги читать, только детские думы лелеять, – были пестрые тома Библиотеки приключений, которые когда-то в детстве давал ему читать его одноклассник и сосед по лестничной площадке, – родители будущего Гобоиста ничего подобного в доме не держали. Впрочем, иногда он почитывал и Анатоля Франса, единственно полезное, как он полагал, собрание во всем наследстве.
В превращении Анны, конечно, была своя логика – как-никак впервые к сорока годам она теперь имела собственный угол. И при всяком удобном случае приговаривала моя квартира, в моем доме, что выдавало ее тайную травму приживалки – пусть и у собственных папы с мамой, да и у него самого в течение многих последних лет.
В этом Гобоист понимал ее. Он сам получил свою первую квартиру в двадцать семь лет, но ему еще многие годы снился навязчивый сон: будто он опять живет вместе с матерью, или – что ему некуда вернуться, или – что в его квартиру кто-то вселился и ему невозможно в нее попасть; он просыпался, нашаривал кнопку ночника, свет вспыхивал, и Гобоист находил себя на собственной кровати под одеялом гагачьего пуха в собственной спальне; за стеной – его кабинет, и, коли вслушаться, можно услышать, как мирно идут там дубовые напольные часы… И он, счастливый, опять засыпал…
Как-то очень споро и ловко Анна превратила путем продаж и приобретений свою двухкомнатную квартиру – в трехкомнатную, в переулке рядом с Никитскими воротами; перешла работать из научного института в какую-то левую фирму; и у нее вместо стареньких "жигулей" явилась машина "опель" цвета баклажан трехлетнего чешского стажа. За всеми этими операциями и переменами Гобоист решительно не мог уследить – отчасти по лени, отчасти из-за частых отлучек, но прежде всего потому, что его жена оказалась вдруг не только упрямой, но и скрытной. Последнее качество было ему вообще в новинку, сам он был открытым человеком, добродушным и отходчивым неврастеником, скоро забывающим о недавних подозрениях и жгучих, как казалось поначалу, обидах. И как-то раз ему пришло в голову, что, вообще-то говоря, он ничего об Анне толком не знает.
Он удивился этому открытию, не взяв в толк, что после многих лет от той, молодой, несколько робеющей его, милой женщины, которую он, едва познакомившись, возил в Ялту, для которой играл любимые опусы и кому дарил охапки роз, – той женщины больше нет. И убили ту женщину не только время, опыт, невзгоды, недомогания, но и сам он приложил к ее исчезновению руку.
Впрочем, подчас он укорял себя в том, что не был внимателен к ней. Скажем, он никогда не давал ей денег, не из жадности – как-то в голову не приходило поинтересоваться, на что, собственно, она живет, – ограничивался чемоданами заграничных подарков, курортами и кабаками… Когда-то давно, вспоминал он, для нее была привезена пушистая шерсть из Копенгагена – редкость в Москве по тем временам. Она связала кофту – для себя, но держала у него. Он полюбил в этой кофте греться, хоть и была мала в плечах. Когда Анна стала женой -вязать перестала, и почему-то он корил себя и за это.
Он всегда мало интересовался ее внутренней жизнью, как она выражалась, считая Анну весьма недалекой, а ведь там, в непрозрачной для него глубине, что-то ворочалось и копошилось, как и в любой, самой темной ли, самой простой ли душе. Наконец, при всем умилении укладом ее семьи, сам он никак не вписывался в этот уклад, не умел быть внимательным к ее родным, считая все это пустяками: забывал угодить будущей теще или поздравить генерала с каким-нибудь 23 февраля или Днем Победы; Гобоисту казалось, что это вовсе ни к чему – генерал не воевал; он не понимал, что это нарушало тон дома кадрового военного, и не догадывался, как часто Анне приходилось выгораживать его перед родителями…
И уж вовсе ему было невдомек, что и сам он очень изменился: ссутулился, еще похудел, стал сух и раздражителен, утратил ту легкость, которую внушали ему собственный дар и женское обожание, приобрел такое отталкивающее качество, как вальяжное высокомерие, а по-прежнему обаятелен и остроумен бывал лишь в краткие минуты, когда еще не перебрал лишнего…
Он вдруг спохватился, что даже не знает толком, где Анна работает, кто ее сослуживцы и партнеры, на какие деньги куплена ее машина, откуда у папы-военного, давно вышедшего в отставку, денег значительно больше, чем должно бы быть у пенсионера, пусть и бывшего генерала строительных войск. И очень удивлялся, когда стал замечать, как Анна любит деньги, а не парение духа. Его собственного, разумеется.