РЕВУН

Мы сидели на террасе у провала. Перед нами хребты причудливых гор торчали безысходными изломами. Были покрыты верхи их пятнами грязного льда.

Сбоку была страна скорбящих молений. Было царство неведомых могил. Железная часовня глухо порывалась в пространство, застывая под кипарисами. Два серебряных ребенка с очами, полными слез, тяжелели на кровле. Над ними ненастье рвало кипарисы.

В небе была свинцовая бледность. На сером мазались синие, фиолетово-черные налеты. Больше, все больше наплывало их невесть откуда. Горячие лампады желтым бредом точно старались рассеять налетавший сумрак. Время над ними изогнуло кипарисы.

Мы молчали. Старик и я — мы случайно напали на эту заброшенную виллу. Я случайно встретил бледного старика в горных сумерках. Нас обоих загнало сюда угрожавшее ненастье. Я и бледный старик еще ни слова не сказали друг другу, а сидели, бездумные, запахнувшись в плащи. Я смотрел на старика… Его борода и кудри трепались вокруг головы, точно атласные платки, черный плащ придавал его силуэту бесформенное очертание, а серо-бледное лицо тонуло, сливаясь с пространством. Мне показалось, что старика не было. Плащ, как провал, чернел среди гор, а лицо утонуло. Вдруг он сказал: «Освещу все могилы. Пусть горят они желтым светом средь туманного хаоса». Я заметил: «Встретив вас в горных сумерках, я не знал, что эти места вам известны». А он: «Тут живу я…» И пошел зажигать могилы. И когда то тут, то там загоравшееся пламя ликующе сияло пред наплывавшим ненастьем, я вспомнил рассказ о царе горных ветров, Ревуне, и пошел в пустой дом.

Смеркалось. Старик не возвращался. Только блеск зажигавшихся огней выдавал его присутствие на кладбище.

Я подошел к окну. Высоко плыли черные угрозы невесть откуда. Что-то мертвое и тупое понависло над кладбищем. Кучка кипарисов прошептала молитву пред ненастьем. Из-за хребта показалась сама буревая туча. Она была зловеща. Я подумал: сам Ревун пролетит нынешней ночью.

Туча была ужасна. Черная, высокая, с низко-белыми и серыми завитками. Я видел ясно, что темный фон ее походил на очертание старика, а серо-белый огромный завиток напоминал его голову. Я посмотрел на кладбище. Оно сияло желтыми лампадными огнями. Ясно, что старик, осветив эти могилы, ушел домой. Но его не было в комнатах.

Бледным утром разрешилось ожидание. С неба лились потоки упорных слез. Это был новый потоп. Что-то глухо ревущее с тяжелым грохотом пролетело и обсыпало градом.

Внезапно туман разорвался. Редкие клочки, как лохмотья, испуганно мчались. Зиявший огромный провал, образованный хребтами скал, опять напомнил мне старика, а далекие льды — его кудри. Он как бы лежал распластанный от горизонта до горизонта, повернувшись спиной. Я сказал себе: это Ревун. Но куча тумана все занавесила.

Я молча пошел в свою комнату, не справляясь, вернулся ли старик…

Стоял бледный день. Мы вышли на террасу — я и старик. Шум и ливень уходили дымной далью.

Было свободно. Мой путь лежал в мирных долинах. Я взглянул на старика. Он склонил свою многодумную голову, созерцая хаотический космос.

Мы простились.

1900

ССОРА

Узловатые корни надводных деревьев сплетались, убегая в воду. В воде отражалась лапчатая зелень вершин, и ослепительно-желтое пламя закатов, и караван бледно-голубых птиц, бивших крыльями в палевом сиянии, и волосатые, длиннорукие существа, раскачивающиеся на ветвях. Одни существа смирно сидели и глухо рокотали, раскрывая рты: это они говорили о погоде. Другие неуклюже ступали когтистыми, волосатыми ногами и размахивали руками, сохраняя равновесие. Один взобрался на самую вершину дерева и пожелал ругаться среди лапчатых листьев. Он оглашал ревом окрестность, созерцая море колыхающихся вершин, разверзая пасть и блистая клыками. А внизу плескалась вода… Узловатые корни сплетались между собой, убегая в воду; отражалась лапчатая зелень, сквозящая палевым блеском, и караван бледно-голубых, тонконогих птиц, с багряными клювами, разрезавший небеса.

Закат погасал, а красноволосый ругатель не переставал браниться, вызывая врага и озираясь по сторонам.

Таков уж он был по природе. Лапчатые листья то прижимались друг к другу в немой покорности, то снова начинали кивать кому-то невидимому, зовущему. Вдруг листья раздвинулись недалеко от ревучего молодчика и оттуда блеснуло два чернопламенных глаза; загорелая, бронзовая рука, покрытая волосами, пригрозила ругателю, и гортанный голос закричал: «Вот я тебе поругаюсь, дурак, волосатик, оранг-утанг!» Скоро неизвестный по пояс выставился из-за лапчатых листьев, показывая язык обезьяне. Он был в звериной шкуре и с голыми руками. Его бронзовое лицо поросло черной, жесткой и спутанной бородой. За поясом торчали стрелы, а в руке он держал лук. Еще немного поглумились они друг над другом, поругались, покричали, позлились, и неизвестный, упершись ногою в лук, согнул его. Упругая стрела свистнула и воткнулась в грудь ругателя оранга, который, замотав руками, утонул в зеленом море колыхающихся вершин. Его друзья, сидевшие внизу на толстых суках, увидели падающее тело и летящее к нему навстречу отражение в воде, пока оба не слились, плеснувши водою… Колыхнулись розовые цветы на поверхности… Сбежались все к одному месту — волосатые и обозленные, размахивали руками, скалили зубы, подняли такой рев, что бледно-голубые птицы с багряными клювами испуганно сорвались с вершин и понеслись над вечерним миром.

Встав над лапчатым морем вершин, там, где блистало озеро, можно было заметить, что воздвигнута черная раскачивающаяся громада, стоящая над водой. Прежде ее не было. Она появилась внезапно. Это был косматый мамонт, пришедший на водопой. Его белые клыки чуть блестели вдали. Он протягивал хобот, издавая трубные гласы.

1900

ЭТЮД

Успокоенная тень наплывала безгрозной печалью. Благословенный, багряный диск утопал над болотными лугами. В глубоком безмолвии расплывалась двуглавая туча, будто совершая вечернее богослужение. Где-то там, средь лугов, затерялся шалаш. Старуха жилистой рукой ломала коряги и, встряхивая белыми, как смерть, космами, бросала, ворча, их в огонь. Рубинношелковая ткань лапчатого тепла рвалась, и раскаленные лоскутки ее, как большие красные бабочки, улетали в нахмуренную синеву степных сумерек. Из шалаша выглядывали, точно волчата, присмиревшие детеныши.

Еще раз обветренное лицо старухи показалось из шалаша. Она бросила охапку сухой травы. Дымный столб, пронизанный золотом, поднялся к небесам, а на травах заметалась сумеречная тень исполинской старухи, когда угловатый силуэт с седыми космами и серебряной, как водопад, бородой неожиданно встал у горизонта. И они перекликнулись гортанными возгласами. Это согбенный, препоясанный шкурой Адам с добычей на спине шагал в болотных лугах, спешил отогреться у очага. Закричали детеныши.

Полнеба было охвачено спокойною грустью. Благословляющий круг, багряный, сел в тучу. Над влажным простором всколыхнулись, встали в горьком порыве огромные злаки. Изогнулись и опять опрокинулись в печали. Двуглавая размазанная туча излучала зарницу за зарницей.

Ушли в шалаш. Занавесились шкурой. Земля была утоптана в шалаше. Старик, прижавший лик к иссушенным коленям, проливал серебро седин на заскорузлые, озаренные углями ноги. Тени метались на детенышах, на старухе, прикорнувшей в уголке.

А между тем маленький месяц, одиноко затерянный в небе, обращался в кусок горького льда. Кто-то, приползший, вздохнул из травы. Нет: это только детеныш забредил во сне.

Мигнула зарница. Колыхнулась звериная шкура. Патриарх, голубой от луны, выставил голову, и ночной ветерок задышал на него. Тронулись на север космы, гонимые ветром. И шептал в тихую ночь, прижимая чело к костлявым пальцам: «Каин, мой сын, о мой сын первородный!»

Слишком близко колыхнулась трава, и над влажными стеблями встал нестерпимый лик ужаса: толстые губы одичалого братоубийцы расплывались в жалкую улыбку, волчьи зубы блеснули жемчугом на луне. Тихо стал красться к отцу, чтобы спрятать озверевший лик на косматой отчей груди. Перед ним колыхались злаки. И за ним смыкались.