Красная сеть пятен: как ярко-воздушный зверь, свои на них полагал летучие лапы.

То склонялись, то поднимались. Свет свои на них полагал лапы.

Пурпуровый отсвет то полз снизу вверх: то отсвет полз сверху вниз.

На Светлову глаза поднимались гадалки страстной темью, опускались, страстной темью сверкали, страстной и погасали темью.

Худая гадалка привораживала душу его страстной темью, припадала к треножнику страстной темью, поднималась и застывала.

На груди ожерелье звякнуло, свесилось к полу с груди, от груди прыснуло блеском и отгорело.

Гадалка сказала:

«Тайны сладость, тайны сладость — потому что на вздох еще до встречи он отвечал вздохом, на желанье желаньем. Он всю жизнь вас искал.

Вы — его.

До встречи молились друг другу, до встречи снились. Сладкая у вас, сладкая любовь. Но кто-то встанет меж вами.

Только молитва ангелу, только умное деланье, только ворожба зажженных лампадок образ осилит рока между вами.

Вы молились ангелу. Увидели его. Поняли.

Что он не живой, он — ангел.

Вот завели вы себе, живой завели образ: для новых дел завели.

Он, только он. Вы сгорите в яростной страсти.

Только».

Светлова стояла грустно, задумчиво, тихо.

Гадалка — с кокетством, грешной мягкостью — поднесла к лицу ее набеленный, морщинистый лик.

Светлова спросила взором, а гадалка с кокетливой мягкостью только сластно поводила глазами — только. Одна просила успокоить, только другая ее истерзала.

Только взором впились друг в друга.

И два помысла их сопряглись в чудовищном искусе.

Два умысла.

Только встало во взорах старинное, вечно грустное.

Только встало. Все то же…

Вдруг губы старухи ожгли лицо красавицы, лучась грешной улыбкой. Цыплячьей рукой, точно птичьей лапой, тихонько погладила ее, тихонько ее пурпуром дыхания жгла.

И Светлова с ужасом отшатнулась.

Бешеный иерей над домами занес свой карающий меч, и уста его разорвались темною пастью — темным воплем.

«Задушу снегом — разорву ветром».

Спустил меч. Разодрал ризы. Залился слезами ярости.

И падали слезы, падали бриллиантами, трезвоня в окнах.

Взлетел.

И с высей конем оборвался: потоком снегов писал над городом.

ГОРОД

Тень конки, неизменно вырастая, падала на дома, переламывалась, удлинялась и ускользала.

Ветер был вьюжный, бодрый.

Кто-то, знакомый, сидел в конке. Пунсовый фонарь отражался в тающем снеге.

Отражение мчалось на снеге — на талом снеге спереди рельс.

Чертило лужи пунсовым блеском: дробилось и пропадало.

Тень конки, неизменно вырастая, падала на дома, переламывалась, удлинялась и ускользала.

Толпы людей, из домов выбегая, бросались в метель, снегом дышали, утопали и вновь выплывали.

Кто-то, все тот же, кутила и пьяница, осыпал в ресторане руки лакея серебряными, ледяными рублями: все проструилось в метель из его кошелька, и метельные деньги блистали у фонарей.

Проститутка, все так же нападая, тащила к себе, раздевалась, одевалась и опять выбегала на улицу.

Подруга клонилась к Светловой своей шляпой с пышными перьями, прижимая муфточку к лицу, ей лукаво шептала.

Светлова, клонясь к головке подруги шляпой с пышными перьями, ее меховой руки коснулась маленькой муфтой.

С лукавым смехом клонились друг к другу пышными перьями, оглядываясь на прохожего, ласково и бесстыдно.

Да: в магазине модного платья они утопали в шелках и атласах, то ныряя лицами, то вырастая.

Грустный призыв, из пурги вырастая, бил снеговою струею, сердце ласкал, уносил, уносил.

Его бледные руки тянулись в пургу, как и в детские годы когда-то.

Улыбались друзья. Он не видел друзей: пробежал мимо них куда-то.

Будто звали его, как и в детские годы, куда-то.

ТРЕТИЙ

Седой мистик клонился, как метельный старик из бледных вихрей, и леденелая трость хлестала по мостовой. Адам Петрович клонился в метелях, и леденелые десницы упали к нему на плечо.

Снежные руки хрустальных скелетов то замахивались над ними, то просыпали белоградную дробь.

Мистик сказал:

«Метет: снежный дым времени метет образ рока, и снежные кудри его вам провевают в лицо».

Пропел в пурговом хохоте: «Кто-то встает между ею и вами».

Побежал навстречу почтенный полковник.

Пели крылья, шипели, вскипали, и почтенный полковник рвался в пургу бобровым воротником.

Да, вот — бритое лицо вывихрилось на них из белоцветных облаков снега.

Вывихрилось из снега.

Вот полковник накрыл старца-вьюгу бьющим крылом шинели; смеясь, покосился — смеясь, покосился.

Смеясь, покосился.

Над домами вихряной иерей конем вздыбился, конем вздыбился.

Вздыбился.

Снежный дым яро клубился, у его ног клубился; и горсти лучевых молний снежных зацветали и отгорали.

Его руки копьем то замахивались, то потрясали копьем, и копье, ледяное копье стучало по крышам.

Кричал в вихряной ярости: «Кто пойдет на меня?

Затоплю, проколю его, иссеку колким снегом».

Пеной вскипал и пену разливал на прохожих, пену.

Точно стаи брызнувших копий слепительно просверкали из морозных дымов снега.

Полковник стоял среди них, точно из снега сотканный, запорошенный.

Только сказал: «Метель завивается».

Махнул фуражкой, взлетевшей над головой Адама Петровича, как бы угрожая: «Вот тебя… я на тебя!

Вот я».

Повел он плечами. Убежал в снега. Перед ними плясали снега.

Вышел из снега и ушел в снег.

Вздымился над домами иерей — клубящийся иерей, взметенный.

Взревел: «Все разрушается».

Замахнулся ветром, провизжавшим над домами, как мечом: «Вот я: на вас.

Вот я».

И снежил он парчами. Засквозили снега. В них он промчался.

Вышел из снега и ушел в снег.

Мистик сказал:

«Вот полковника занес над вами рок, как меч карающий.

Бойтесь его: вот бойтесь полковника».

Бешеный иерей надо всем занес меч свой карающий:

«Задушу снегом: разорву ветром».

Это был метельный иерей, конем вздыбившийся над домами, — в бриллиантах, отгоравших… и зацветавших.

Это льдяные руки его грозно копьем потрясали, в окно стучали.

Точно вихряною местью рассыпался, вновь вставал. И вновь рассыпался. И несся лес копий всадников старинных, вечно-метельных, мстителей все тех же.

ВТОРАЯ МЕТЕЛЬНАЯ ЕКТЕНИЯ

Шел в снегах ясный странник.

Морозный бархат похрустывал у его ног и горстями бриллиантов по снегу разлетался.

Но покинутый город то грустно обертывался, то вздыхал и нес в просторы молитвенный мед.

«Там взроился мой улей. Они там меня ждут, только и думают обо мне».

Ветер вздохнул: «Ну, только ждут».

Поцеловал: ах! — бросил под ноги золотой рой.

Бросил.

И стая солнечных пчелок ринулась на него: облепила золотом ноги.

В Тебе, Господи, — снег, в Тебе, Господи, — счастье.

Небом Ты — лебедь, небом Ты — белый, смертию смерть поправ, Ты над нами восстал.

Перьями бей в лазури, снегами риз — провей, одари.

Да: пропоют снеговые псалмы на метельной обедне.

Господу помолимся.

Кровь заката багряная вином снежным вскипела: причастники, приступите.

Проливайся, пена метельная, пена метельная, пена.

Проливайся, пена.

Гласы, гласы свои над землей изрекайте, о Господе воздыхайте!

Орари, диаконы, — орари бросайте, в небо бросайте, диаконы снежные.

Господу помолимся.

Ясный странник пришел в лес.

У избы мягко он постучался; там в окнах бриллианты огоньков зацветали горстями и разбегались.

Это старицы то зажигали свечечки, то раздавали молитвенникам световые пучочки.

У двери его вопрошали:

«Кто там стоит при дверях и стуком просится?»

Странник сказал: «Я — ваша радость».

Руки на них возлагал и в виссон облекся белый.