В сущности, и на следующее утро ассистент Грисбюль так и не узнал ничего. Его, правда, поразил объем работы, проделанной Гролем за ночь: тот говорил о предмете так, словно сам предпринял поездки Метцендорфера и Грисбюля. Но какую, собственно, цель он преследовал, оставалось неясно.

Еще более замкнутый, чем накануне, комиссар счел правильным не делиться с молодым человеком своими выводами и сказал ему это прямо. Грисбюль, объяснил он, уже достаточно посвоевольничал в этом деле, и он, Гроль, не уверен, что тот не выкинет еще какого-нибудь нового коленца. Ассистент промолчал, совесть его, и правда, была нечиста.

- Что ж, поехали! - приказал Гроль и решительно надел свое сомбреро.

Ассистент проворчал что-то насчет «роли шофера», но старик, видимо, не расслышал этого: с того момента, как они сели в расписную машину Грисбюля, комиссар держался неизменно дружелюбно. Грисбюль нарочно опустил боковое стекло. Пусть его обдует ветерок, подумал он. Но Гроль то ли не заметил этого, то ли привык к ветру.

- Автострада, - сказал он, - направление - Байрейт!

За ночь похолодало. Небо закуталось в серую прозрачную ткань и прикрепило ее тусклой пуговкой солнца. В такие дни Грисбюль обычно не испытывал жажды деятельности: он предпочел бы сейчас корпеть над бумагами, пусть даже пропылившимися.

Большие старые глаза Гроля глядели вперед, но видел он, казалось, не дорогу, а что-то другое; помощник косился на него время от времени; Гроль не замечал этого. Он не повернул головы, даже когда они приблизились к ответвлению на Байрейт, он сказал только:

- Дальше прямо, по направлению к Бернеку.

И Грисбюль со злостью нажал на педаль газа. Он не представлял себе, что понадобилось комиссару в доме Маргит Маран; возможно, тот надеялся застать там Брумеруса, но для чего тогда эта езда, ведь номер Брумеруса значился в любой телефонной книжке и достаточно было просто позвонить, чтобы узнать, выехал ли он.

- Дерьмо липучее, - буркнул ассистент, Гроль был глух. Он сверлил языком щеку и, видимо, не находил того, что искал.

Когда они подъехали к бензоколонке перед Бернеком, комиссар вдруг приказал:

- Заправиться!

- К черту! - со злостью ответил Грисбюль. - Бензина у меня хватит! - Уж не собирается ли старик учить его, как ему обращаться с собственной машиной?

- Меня это не интересует, - невозмутимо заявил Гроль. - Заправиться!

Грисбюлю ничего не оставалось, как снизить скорость и свернуть к колонке, что сразу же опять раздосадовало его, потому что перед ним стояло в очереди девять машин и при всем сервисе ждать надо было, он знал, довольно долго. Он сказал это Гролю.

Тот пожал плечами и, поглядев из машины в другую сторону, ответил:

- У нас есть время!

Грисбюль ничего больше не сказал, но подумал «дерьмо липучее» и решил сыграть в обычную игру автомобилистов - проверить, на сколь близкое расстояние можно подъехать к заднему бамперу впереди стоящей машины, не толкнув ее. При этом он проявил смелость и акробатическую ловкость.

Прежде чем лоскутный коврик окончательно прижался к колонке, комиссар вылез и стал, спрятав руки в карманы пальто, возле одетого в синий комбинезон заправщика. Тот был всецело занят обслуживаемыми машинами; заметив теперь пеструю коробочку, он невольно улыбнулся, взглянул на Гроля и сказал:

- Эту я знаю!

Но Гроль не отозвался на его слова, не улыбнулся в ответ и не переменил позы, держа по-прежнему руки в карманах.

Ассистент удивился: обычно у Гроля всегда находились какие-нибудь приветливые слова.

Заправщику это было в общем-то безразлично; он повернул рукоятку, отвинтил, пробку и привычно осторожно пустил бензин.

- Сколько? - спросил он, обращаясь к ветровому стеклу.

Прежде чем Грисбюль успел ответить, Гроль сказал:

- Полный!

Заправщик кивнул и, заглянув в бак, не вынул шланга.

Гроль подошел и - к великому удивлению Грисбюля - несколько раз качнул машину, чтобы из бака вышел оставшийся воздух.

Заправщик понимающе кивнул, ловко поднял наконечник и сказал:

- Доверху!

И опять-таки, к удивлению Грисбюля, заплатил за бензин сам комиссар. Когда тот грузно плюхнулся на сиденье, заправщик, протиравший и без того чистые стекла, наклонился к окошку и почтительно спросил:

- Подкачать?

Снова опередив своего помощника, Гроль ответил:

- Спасибо! У меня все колпачки на месте!

И протянул рабочему, вытаращившему на него глаза, никелевую марку.

Грисбюль отъехал, но, прежде чем он повернул на шоссе, Гроль приказал:

- Стоп! Я здесь выйду!

Помощник повиновался.

Затем, стоя возле странной машины, комиссар отдал распоряжения:

- Вы поедете в Бернек и проедете мимо виллы Марана к даче. Там вы не выйдете, а проедете примерно еще один километр, затем развернетесь и сразу же возвратитесь. Сюда! Я жду вас!

- И нигде не выходить из машины? - еще раз удостоверился Грисбюль.

- Нигде, - сказал Гроль, - но глядеть в оба!

И ассистенту послышалась какая-то насмешка в этом ответе.

Грисбюль готов был подумать, что Гроль, не сходя с места, сперва глядел ему вслед, а потом ждал его появления - в лихо заломленной шляпе, руки в карманах пальто. Так, во всяком случае, стоял тот, когда ассистент, возвращаясь, увидел его с горы. Издалека открывался вид на сужающуюся ленту шоссе и на игрушечно-маленькую бензоколонку в лесной прогалине. И там, в конце этой прогалины, где она под острым углом втекала в шоссе, стояла фигура, которую и теперь, с расстояния в добрых два километра, нельзя было спутать ни с кем. Порой Гроля заслоняли грузовики и легковые машины. Но тот, несомненно, давно уже увидел расписной драндулет. Грисбюль надеялся, что комиссар даст ему какой-нибудь знак, хотя бы скупо махнет рукой. Не тут-то было.

Приблизившись, он решил было, что комиссар хотел его просто проверить. Он не мог прогнать эту глупую и тягостную мысль, прекрасно понимая нелепость ее: ведь не мог же Гроль провожать его взглядом на протяжении всего пути до дачи и обратно. Да и совесть его была чиста: он нигде не останавливался. И повода к тому не было: вилла Марана казалась погруженной в сон, ворота были плотно закрыты; дачу Брумеруса не удалось, правда, как следует разглядеть из-за веток декоративных кустов и деревьев, но и там у него сразу же создалось впечатление, что ни в дом, ни даже в палисадник никто давно не входил: на всем лежала печать заброшенности.