В то время, как его коллеги в правительстве Мэйдзи купались в роскоши, сопровождающей политический успех, Сайго жил в скромной квартире, за которую платил три иены ежемесячной ренты. Однажды, когда он узнал, что его бывший однокласник Окубо, служивший к тому времени министром финансов, заказал себе прекрасную саблю, отделанную драгоценными камнями, ему удалось первому достать это ценное оружие, и он подарил его молодому студенту;[656] целью Сайго, разумеется, было упрекнуть коллегу в неподходящей экстравагантности, однако сомнительно, чтобы Окубо правильно воспринял преподанный урок.

Его особо беспокоили те слишком тесные отношения, которые лидеры правительства установили с Мицуи и другими быстро растущими дзайбацу. Когда он был приглашен на вечер, дававшийся в честь принца Ивакура знаменитым роялистом из Тёсю, Иноуэ Каору, служившим в правительстве Мэйдзи заместителем министра финансов, он выразил свои опасения с обычной прямотой: «Налив в чашку сакэ, он предложил ее хозяину, громко при этом сказав: 'Это вам, Иноуэ — банто (чиновнику) Мицуи. С виду Иноуэ не был оскорблен, но это замечание насторожило остальных…» [657]

Находясь в зените славы, Сайго продолжал носить обычную деревенскую одежду, презирая пальто и высокие шляпы, которые так нравились многим его коллегам. Даже когда он бывал в императорском дворце, он был одет в обычную хлопчатую накидку из Сацума с крапчатыми шнурами (сацумагасури), а на свои огромные ступни надевал пару сандалий, или деревянных башмаков. Однажды, покидая дворец во время дождя, он снял свои башмаки и пошел босиком; такое беспрецедентное отсутствие всяких декораций возбудило подозрение охранника, который задержал его до тех пор, пока рядом не проехал в карете принц Ивакура, узнавший в неизвестном полевого маршала и государственного канцлера.[658]

Его отношение к пище было столь же неприхотливым. Вместо того, чтобы посещать богато обставленные банкеты в западном стиле или элегантные развлечения с гейшами, он предпочитал принимать пищу в компании своих секретарей и подчиненных военных, с которыми он ел лапшу и другие простые блюда из общей глиняной миски.[659]

Одновременно с этим, он избегал шумихи и формальностей, а в обращении со слугами и теми, кто стоял ниже его на социальной лестнице, не выказывал той заносчивости, что была в порядке вещей среди его коллег. «В нем присутствовала какая-то невинность, простота в обращении, — писал один из его приближенных, — присущая детям».[660] Гордости у Сайго было в избытке, но это была внутренняя гордость идеалиста.

Краткое изложение философии и образа жизни Сайго сделают явной причину того, отчего, рано или поздно, он был обречен стать на пути у олигархии Мэйдзи. Его оппозиция новому режиму была в большей степени неясной и несформулированной, основываясь в основном на психологической несовместимости, чем на объективных политических установках; были, однако, и несколько особых поводов для неудовольствия. Самый серьезный имел отношение к обращению с военными. В постреставрационные годы традиционные правители Японии — самураи систематически отстранялись ото всех источников отправления власти. Дотации, от которых зависели самураи на службе, государственными декретами были все отменены, а даймё получили субсидии в обмен на те уделы, которыми они и их предки управляли на протяжении веков. Они не были отстранены от политической власти, поскольку новый режим Мэйдзи контролировался в основном экс-самураями; однако, в качестве класса они уже не могли отправлять наследственное право на управление. В 1872 году закон о всеобщей воинской повинности лишил самураев монопольного права на армию, а несколько лет спустя, как если бы для того, чтобы символизировать все эти лишения, правительство издало эдикт, отменяющий их многовековую привилегию носить мечи.[661]

Эти меры нанесли болезненный удар самурайскому сословию и привели к массовому его обеднению. Закон о воинской повинности и создание новой национальной армии, рекрутировавшейся из массы населения, лишило самураев оправдания их особого статуса; эдикт же, запрещавший ношение мечей, являл собой высшее унижение, наносившее ущерб самому «духу воина» (буси-но тамасии),[662] возбудив, в гораздо более опасной форме, ествественное чувство подозрительности и враждебности, подобное тому, что возникло в Соединенных Штатах в среде элементов с традиционным мышлением от попыток ввести контроль над оружием.[663]

Бессильные остановить ход времени, бывшие самураи стремились найти какую-нибудь мощную фигуру, кто мог бы стать выразителем их многочисленных обид и неудовольствий, и во многом Сайго Такамори отвечал их нуждам. Хотя он и согласился войти в новое правительство, из его трудов и заявлений было ясно, что, по его мнению, идеалы гражданской войны были преданы. Он был против слишком скорых перемен в японском обществе, и особенно его волновало небрежное отношение к воинскому сословию. Относясь с подозрением к новой бюрократическо-капиталистической структуре и ценностям, ею представляемым, он желал, чтобы власть оставалась в руках у ответственных, патриотически настроенных, добродетельных воинов-администраторов, которые правили бы страной под руководством императора. Именно ради этого, а не для того, чтобы главенствовать при официальном роспуске самурайства,[664] он вошел в центральное правительство. Такие эдикты, как запрещение носить мечи или традиционные прически пучком на макушке, представлялись серией ничем не спрово-ированных провокаций, и, хотя Сайго понимал, что для сопротивления Западу Японии необходима эффективная армия, он не мог смириться с социальными последствиями военной реформы.[665] По этой причине Сайго, хоть он и участвовал в работе правительства Окубо, продолжал распространять свои весьма действенные призывы среди раздраженных экс-самураев в Сацума и других регионах.[666]

Помимо возражений против низложения самурайского сословия, Сайго выражал серьезные сомнения в тех способах, какими правительство проводило свою радикальную политику централизации и вестернизации. Относительно решения уничтожить наделы и заменить их префектурами под административным правлением губернаторов и прочих чиновников, прямо назначаемых центральным правительством (политика, начавшая действовать всего через месяц после того, как он стал государственным канцлером), чувства Сайго не могли не быть двусмысленными. По темпераменту он всегда оставался самым провинциальным из японских государственных лидеров. В молодые годы он, подобно большинству молодых самураем, был эмоционально привязан скорее к своему клану и даймё, чем к абстрактному понятию, называемому Японией, или к отдаленной и туманной фигуре императора, теоретически являвшегося ее правителем.[667] На протяжении тех насыщенных лет, что привели к Реставрации, многие элементы, настроенные против Бакуфу, надеялись заменить правление Токугава новой формой феодализма, сохранившей бы местную автономию под управлением федерального самурайского совета, который был бы прямо подотчетен императору, и где были бы представлены все кланы; сам Сайго, вероятно, предвидел возникновение правительства в качестве совета верховных повелителей кланов (где Сацума, разумеется, играла бы доминирующую роль), чем централизированную бюрократию в Токио, которая полностью упразднила кланы.[668]